Юнга без ног
Я никогда не ходил под багровым шатром
парусины. В море суровое, штиль или шторм
и тяжелое боцмана слово под дых,
если слаб или сдрейфил.
Целую жизнь нескончаема
мерная качка, как пытка
до звезд, до блевоты, до крови, до хрипа.
С зори до зари, по команде, по реям в ночи
жесткий ветер, секущий глаза.
Зубы и волю в кулак и молчи.
Синих жил маята и надрыв. Научила
шкоты тянуть до конца и привычная гибкая сила.
Через борт ледяная волна,
нахлебавшись до донца.
Хватка железная пальцев
и рома глоток, вместо солнца.
И моря простор, для вечных скитальцев.
Братва! Слепой и неверной удаче не верьте.
Рома в печенке печать навсегда,
до неминуемой смерти.
Полундра! Пираты на голову в плотном тумане!
Под свист ятагана, картечи, пуль завыванье.
Кинжального злого огня разрывающий смерч,
абордажные крючья, пистоль
одноразовый шприц одноглазого Гарри.
Он что́, твою мать, пионер эвтаназии?
Хрен тебе в печень, зараза!
Прими-ка ответный мой кортик.
Точный прямой!
Между панциря толстых пластин,
между ребер.
Бой не бывает коротким. Ни длинным.
Смешное мгновенье азарта.
Бой это смерть неизбежная. Ты иль тебя.
Всех подряд, без злорадства и промаха.
В самую точку.
Чтобы крик захлебнулся
проколотый шпагой навечно.
Дукаты померкли в глазах от искр и огня.
И чума, и холера вам в печень!
Ха! Ха! Эй, куда вы?
Неужто, как крысы, трусливые мелкие твари,
попрыгали все восвояси?
Что́, не-не-не-не-не не ожидали?
Поделом, сучье племя, шакалы, плывите! И пусть
все узнают пираты, это не те благородные
рыцари в книгах и фильмах слащавых и лживых,
про грязных красавчиков сонмы лихие,
что уступают места беременным девам в трамвае,
зловредным крючкам-старичкам востроглазым
педантам, свидетелям будней кровавых,
что настойчиво, едучи в суд, рассуждают,
желая отдать палачу на расправу,
того, кто в Портленд приперся испить не спеша
лимонаду и оптом продать
двадцать тысяч индейских
просоленных разноразмерных,
блестящих, как смоль париков,
под названием скальп.
Добытых своими руками.
С черной меткой
маленькой точечкой крови
невинной не смоешь.
С пьяной ухмылкой беззубой,
простецкими байками про путешествия,
штиль и шторма, и тот чудной треугольник,
что бермудским назвал кутюрье,
ради модной тусовки, чуть-чуть перекрасив
из черного в серый, сорок оттенков свинца,
слегонца
обнажая всю суть и тщету карнавала,
жалких масок убожество и вожделенье,
неестественно бабьим капризным жеманным
и томным своим голоском.
Бом-брам-стеньга, такое случается в море,
треснула-вмиг-сорвалась. И хрястнули обе ноги.
Ч-ч-ёрт, карамба!
И баста
Суровый седой капитан, одноногий,
он чуял фарватер любой хоть на полном ходу,
и шторма нипочем, одинокая дикая сила,
в сочетании с точным расчетом и волей.
Якорь в глотку тебе! Разорви тебя гром!
Не спеша, он отмерил всего два удара.
Дьявол, холера усатый! Отсёк мне ступни.
И крылья, в придачу.
Зараза!
Чтоб меня целиком не отдать
беспощадной гангрене до срока
и Магам Магриба,
чтоб до Тортуги успеть доползти мне
по штилю, под выжженным солнцем Карибов.
Ну ничего, я был юнга смышленый,
такой и без ног проживет.
Не поспоришь,
с грубой силой и лихостью дикой чужой,
а также с замшелой рутиной увядших законов,
с повседневной тоской ожидания,
как в лихорадке,
беспросветной минуты,
тупой отрешенности миг,
шаг за грань, когда выйдешь сдаваться,
теряя устойчивость даже в сомненьях,
и снах затуманенных,
в диких чужих очертаниях Теночтитлана
хмурый призрак из вечности
Может подскажет?
Где обезьяны смеялись бесстыдно
рот прикрывая, и уши, глаза.
Дикий клоун, сам на себя не похож
и не зная, что значит касанье,
острой отравленной шуткой,
скользнувшей случайно по горлу,
успел всё испортить.
Он сжал и заклеил немо́той
мои почерневшие скулы зачем-то, не знаю.
Я ведь и так замолчал.
Только кашель из мыслей
и грохот ломающих крылья Икаров,
будит еще по ночам. А чувство
обиды и злости занозой осталось
Но я не позволю
в пошлость и тлен обратить самые тонкие
предбессознательно неуловимые токи.
Из бесконечной вселенной
идущие к нам ручейки
и они вновь придут.
И наполнят вселенский, души океан,
и поднимут в пареньи,
и ты всё увидишь,
и вспомнишь.
Как рассыпа́л, по наивности,
звезды и зерна граната,
ярко бордовые капли пьянящие звуки,
всё завертелось, на грани потери,
вспучилось лавой, готовою брызги
в экстазе через мгновенье извергнуть.
Всё прожигающих камешков
слезы кровавые точно рубины,
пригоршни спелой рябины
снегу отдать, снегирям,
чтоб они красной грудкой блеснуть,
деловитой и гордой походкой успели
в крепкий мороз прогуляться.
Прохлада
тонкой заветною ниточкой звуков
доверчивых силится вывести ближе
к соленой тропе бирюзовой прилива.
И окунуться в себя
и лететь сам собою.
Светло удивляясь,
без крыльев1
в солнечных бликах играя,
искрясь на упругой волне,
вдыхая рассвет