Я пошарила под кроватью и выудила оттуда зеленый DVD, весь в пыли. Это была запись спектакля про Питера Пэна, который я смотрела в детстве. Я засунула диск в проигрыватель, на экране появилась цветная заставка диск работал. Иногда по изображению пробегали полосы наверное, из-за царапин на диске.
Прежде всего я почувствовала боль. Сначала мгновенную острую боль, которая как будто пронзила меня, а потом боль как от удара, когда тебя отталкивают в сторону. Когда мальчик оперся руками на подоконник и заскочил в комнату, а потом начал болтать в воздухе ногами, одетыми в короткие сапожки, заостренные кончики его сапог вонзились мне в сердце и безжалостно подкинули его вверх. Кажется, я помню эту боль. Это был первый год старшей школы, и к тому времени моя плоть уже, кажется, сроднилась с болью; она клубилась внутри, а иногда, словно опомнившись, превращалась просто в плотный сгусток. Болело так, как в четыре года, когда слезы выступают сами по себе, даже если ты просто упала. Словно мигом распространившись из одной точки, где возникла боль, ощущения вернулись в тело, зернистое изображение обрело цвет и свет, и мир стал четким. Маленькая фигурка в зеленом мягко приблизилась к лежащей на постели девочке и ткнула ее в плечо. Потом легонько потрясла. «Эй!» раздался приятный звонкий голос, и я подумала: «Это Питер Пэн!» Это совершенно точно был тот мальчик, который когда-то пролетел над моей головой.
Питер Пэн, сверкая дерзким взором, каждый раз произносил слова энергично, словно взывая к кому-то. Все слова он произносил одинаково. Его движения тоже были одинаково наигранными, но то, как он втягивал воздух и старательно произносил слова, заставляло меня так же втягивать воздух и с шумом выдыхать его обратно. Я заметила, что стараюсь слиться с ним в одно целое. Когда он начинал бегать вокруг, по моим застывшим без движения белым бедрам пробегала судорога. Глядя, как он плачет, потому что его тень изгрызла собака, я хотела обнять его вместе с его печалью, которая передавалась мне. Пробужденное сердце тяжело выталкивало кровь и волнами гнало по телу жар. Этот жар не мог вырваться наружу и оставался в сжатых кулаках и в бедрах моих согнутых ног. Питер Пэн отчаянно махал своим тоненьким мечом, его загоняли в угол, оружие противника царапало его бок, и каждый раз я чувствовала, как холодное лезвие пронзает мои внутренности. Когда он сбрасывал капитана в воду с носа корабля и поднимал голову, по моей спине пробегала дрожь от его не по-детски холодного взгляда. «Иэх-х!» раздавался глупый возглас. Я произносила про себя: «Во дает! Обалдеть!» Я думала, что этот парень точно сможет отрубить капитану левую руку и скормить ее крокодилу. «Во дает! Обалдеть!» кричала я, пользуясь тем, что дома никого не было. Увлекшись, я даже кричала: «Хочу в Неверленд!» и мне казалось, что я действительно этого хочу.
Питер Пэн в пьесе несколько раз говорил, что вовсе не желает становиться взрослым. Он говорит это и отправляясь на приключения, и возвращая домой Венди и ее братьев. Эти слова отдавались во мне, в самой глубине, эхом, словно у меня внутри что-то разбивалось. Вереницы слов, которые повторялись в моих ушах с давних пор, вдруг перестроились по-новому. Я вовсе не хочу взрослеть! Отправлюсь в Неверленд! Жар собрался в кончике носа. Мне казалось, что эти слова для меня. Горло подрагивало от резонанса. Жар дошел и до глаз. Слова, слетавшие с красных губ мальчика, пытались вырвать такие же слова из моего горла. Но вместо слов меня переполнили слезы. Мне показалось, что кто-то настойчиво твердит мне: тебе можно считать тяжесть взросления трудным делом. Чья-то тень, несущая ту же тяжесть, проглядывала сквозь его маленькое тело. Я была связана с ним, я была связана со множеством людей через него.
Питер Пэн отталкивался от сцены и взлетал, из его рук сыпалась золотая пыль. Ко мне вернулось ощущение того, как я, четырехлетняя, увидев происходящее на сцене, отталкиваюсь ногой от земли и подпрыгиваю. Это было в гараже дома бабушки и дедушки, наполненном резким, своеобразным запахом хауттюйнии[1], разрастающейся с приходом лета. Я обсыпаюсь золотистой «пыльцой фей», которую мне купили в киоске, и несколько раз подпрыгиваю. Когда приземляюсь, мои туфельки на специальной «звучащей» подошве, которые в детстве меня заставляли надевать, куда бы я ни шла, тоненько пищат, это из подошв выходит воздух. Я не думала, что смогу полететь. Но промежутки между звуками становились капельку длиннее, и я ждала, что в какой-то момент больше не услышу этот писк. Только между приземлениями в теле поселялась легкость, и эта легкость жила и во мне шестнадцатилетней, которая сидела перед телевизором в одном белье и белой блузке.