Когда Лука потом прочитал письмо, так даже неприятно расстроился из-за прочитанного. - Долой кровавого Декана! - было написано в письме. - Нынешний Декан имеет столько бесстыдства, что позволяет себе расхаживать по Академии с окровавленными руками. Доколе можно терпеть подобное бесстыдство? Подпись: Разгневанный народ.
- Когда же это я расхаживал по Академии с окровавленными руками? горько размышлял Лука. - Почему это против меня так настроены люди? Какое еще у них может быть представление обо мне, в особенности, в самом начале моего новоявленного, неравноправного знакомства с народом? Хотя, разумеется, всякое узнавание или знакомство суть перепутывание с каким-либо из собственных представлений о возможностях человеческого существования. Разве сделал я хоть что-нибудь, что было бы во вред их благополучию? Разве к плохому я их призываю со всем возможным для меня одушевлением? И что же мне теперь следует делать в целях, разумеется, нарочитой пользы? Ведь это можно было бы не обращать внимание, если бы письмо написал один человек, потому что кто же не ошибается. Но разве может быть неправым целый народ? И особенно можно ли считать ничтожными всякие поводы его гнева?! Хотя и верно, конечно, что необоснованные прихоти народов составляют наиболее вдохновенные страницы их летописей, но все-таки... все-таки...
Дело несколько прояснилось для Луки на другое утро. Он хотел вымыть руки с мылом, но не заметил, что это не мыло, а наждачный камень, и в какое-то мгновение ободрал себе руки до крови, и кровь у него никак не хотела остановиться, а когда он шел по Академии, то замечал, что все приглядываются к его рукам, кое-кто подходил к нему с сочувствиями, любопытствовали, где это Лука так поранился, советовали различные народные средства, но молодому человеку тогда хотелось провалиться на месте от иронического, притворного сочувствия.
Все-таки что-то оставалось непонятным в этой истории, а кое-что так и вовсе казалось остановившимся на полдороге, и Лука снова взялся перечитывать письмо прочитанное накануне, и на обороте обнаружил постскриптум, которого не заметил прежде. - Хотим Декана Елизара! - прочитал он на обороте.
- Не Елизаром ли звали покойного Декана? - спрашивал Лука у Декановой секретарши. Девушка, подумавши, отвечала, что Декан очень любил менять имена, и, бывало, что сегодня его звали Сысоем, а завтра уже, глядишь, и Варфоломеем, но Елизаром он, кажется, никогда не был, а если и был, так разве что, может быть, года три назад, да и то совсем недолго, хотя она, признаться, совершенно и не уверена в справедливости своего сообщения.
- Ах вот оно что, - думал про себя Лука, полагая, что расследование закончено, - значит они просто хотели бы прежнего Декана. Ну, конечно, я-то им никаким образом не подхожу. Да и где мне при моих неопределившихся свойствах...
- Мне известно, что вы хотели бы прежнего Декана, - говорил на собрании Лука, глядя в напряженно и недоверчиво устремленные на него взоры. - Но ведь, подумайте, Декан умер. Я разве виноват в смерти Декана? Нет, не я. Вы разве виноваты в смерти Декана? Нет, не вы. И, если положения этого поправить невозможно, если невозможно воскресить покойного Декана, что, спрошу я, остается нам, оставшимся в живых? Нам остается жизнь, потому что это единственная ощутимая реальность, с которой мы дышим, чувствуем и существуем. Нам остаются жизнь и вера. Вера в будущее, которое мы создаем своими руками и которое зависит от нас. Нам остаются снисходительность и терпимость. Снисходительность к заблуждающимся, и терпимость к слабым, к малодушным и сомневающимся. Сомневающиеся не всегда бывают неправы. Малодушные не всегда заслуживают нашего презрения. Слабые же и вовсе взывают о помощи.
Будем же вспоминать добром наших покойников.