И он упорно плыл на запад, к берегам Юкатана, не зная, что совсем рядом, за спиной, остров Ла Сейба. Показалось, что зелёный камень тянет на дно, и он сорвал его с шеи.
Солнце скоро растворилось в море. Стемнело, как всегда, стремительно. Горизонт исчез. Появились звёзды, и Гереро вдруг понял, что последний раз видит их, именно эти созвездия. Перевернулся на спину, чтобы получше разглядеть всё небо.
Он вспомнил Пильи и Шеля, и тех, кого оставил на далёком Иберийском полуострове, от которого теперь отделяли тысячи миль. Казалось, сейчас он ближе к Млечному пути, чем к Испании. В общем-то, так оно и было, если иметь в виду, что именно по Млечному пути уходят из этого мира души погибших моряков. Уже и ворота на нём приоткрылись между созвездиями Близнецов и Тельцом, неподалёку от Ориона.
Когда акулы начали рвать на куски его тело, Гереро смутился всё смешалось в голове, и он не знал, к какому богу обратиться в последний миг.
Прости, Творец, вымолвил он, Если за что-то меня, олуха, наказываешь, так и поделом мне. Прости, Создатель!
И захлебнулся. То ли морской водой, то ли своей кровью. Словом, солоно ему было в смертный час.
Пильи давно почувствовала, что с ним беда, но верила в силу зелёного камня до тех пор, пока он был на шее Гереро.
Она заплакала, когда его начали терзать акулы. Ей было также больно. И горько, что не смогла уберечь Рыжебородого.
Богиня моря Уэятль забрала моего мужа! рыдала она.
В эту же ночь умер конь Хенераль. Его смерть была лёгкой. От неправильного, слишком обильного питания мясом, рыбой, острым перцем и пульке. Думали, что коню по душе то же, что и губернатору Кортесу. Когда же он затянулся табаком из трубки, ноги его сразу подкосились. Хенераль тихо заржал и закатил глаза.
Ахав Канек дал ему посмертное имя Циминчак, то есть Громовой тапир, и повелел воздвигнуть в одном из храмов белого идола в полный рост, чтобы поклоняться, как божеству грома и молнии.
И не то, чтобы Канек был так уж глуп или тёмен. Лошадь, во-первых, поразила его своей величиной и статью, которую хотелось сохранить в веках.
«Во-вторых, можно будет хоть как-то оправдаться, если появится вновь угрюмый губернатор Кортес, размышлял Канек, А то вдруг подумает, что его любимого коня просто съели. Наконец, новое божество никогда не помешает больше надежд, упований и подношений».
И с этим даже жрец Эцнаб не мог поспорить.
Времясельвы
Шель учился считать, сидя на корточках.
Он раскладывал на песке короткие бамбуковые палочки, крупные бобы фасоли, зёрна маиса и морские раковины. Это было весёлое занятие. Одно зёрнышко маиса единица. Палочка пятёрка. Раковина ноль. А фасоль шла в дело, когда счёт доходил до двадцати. Всё это легко, без заминок укладывалось в голове Шеля.
Например, две палочки составляли десять. Если над ними положить два зерна маиса, то выходило двенадцать. Из раковины и одной фасоли складывалось число двадцать. Чтобы получить сорок, надо прибавить ещё одну фасоль. А раковина и три фасоли шестьдесят.
Именно через столько кинов обещал вернуться папа Гереро. Однако прошло в десять раз больше почти два туна. Видимо, уже напрасно его ждать
Знаешь ли, для Цаколя-Битоля земной век всё равно, что мигание глаза, сказал Эцнаб. Есть Длительный счёт, который определяет смерть и обновление мира. Он отмеряет время Вселенной. И Рыжебородый живёт сейчас по тому времени, за пределами нашего. Там огромные величины! Их трудно вообразить, не хватит всего маиса и всей фасоли, растущих на земле. Но в их основе лежит круглое число двадцать.
Жрец покачал головой, стукнул себя по лбу и добавил:
Извини, я просто хотел сказать, что хоть твоего отца и нет рядом с тобой, но связь между вами существует. Отгадай-ка загадку, подмигнул он, Что уходит, оставаясь?
Шель промолчал, но подумал с горечью: «Да всё-всё уходит. Ничего не остаётся! И всякая связь обрывается!»
Но что касается 20-ти, так оно и вправду выглядело необычайно круглым и подвижным. Странным образом напоминало папину двухколёсную повозку. Казалось, что, оседлав его, можно плыть, лететь, катиться, куда угодно, в несусветные дали.
А пока остров посреди озера был для Шеля всей землёй, отдельной планетой. И мама Пильи ни за что не соглашалась отпустить его чуть дальше, в другое время.
Когда же Шель впервые очутился в сельве, то задохнулся от восторга, как будто ступил на Млечный путь.