Ну, смотри, господин, последний раз предупредил слуга, разматывай длинный пастуший бич.
Лицо хозяина оставалось непроницаемым.
Что же он творит? пронеслось в голове Элиля. Пара ударов и она умрет. Гнев вновь придал силы. Шатаясь, Элиль поднялся на ноги и закрыл телом маленькую узницу. Пусть его убивают, но он не даст обижать ребенка. Не потому, что она слабая и беззащитная, а потому что люди, стоявшие перед ним совсем не люди, вонючие гиены. Он в этот миг люто ненавидел их. Жаль, что, ему всего десять лет. Был бы постарше голыми руками передушил!
Палач остановился в нерешительности, ожидая приказ хозяина. Бич дохлой змеей шлепнулся на землю. Девочка продолжала пищать. А Элиль стоял, широко расставив ноги, злобно озирался и рычал, оскалив зубы, совсем как волчонок. Хозяин долго молчал, наблюдая эту картину, затем покачал головой и со змеиной улыбкой произнес:
Повеселил, щенок. Затем распорядился: Девчонку накормить. Отвести ей комнату в моем доме. Мальчишку к лекарю.
Девочку отвязали и увели в дом. На спину Элилю плеснули воды. От боли он чуть не потерял сознание. Упал на колени и стиснул зубы, давя стон.
Что скажешь? спросил хозяин у палача.
Не получится из него невольник, покачал головой слуга с разбитой бровью. По нему сразу видно: рожден свободным, в семье воинов. Сколько не старайся, а гордость палкой не выбьешь. Все одно: или сбежит, или кого-нибудь прирежет. Лучше сразу ему шею свернуть.
Эй-эй! Он мне нужен живым. Мне каждый год хорошо платят за его содержание. Отлежится посади его на цепь?
Зачахнет, не согласился слуга. Такие как вольные звери на привязи долго не живут. Определи его в стражники храма, может, там его воспитают.
Пожалуй, ты прав, согласился хозяин. Только предупреди старших стражников, чтобы не забили его совсем. Впрочем, они бить умеют, так, чтобы не до смерти, но поучительно.
Дня три Элиль провалялся в своей каморке, лежа на животе. Однорукий старик-охранник приносил ему еду. Каждый вечер калека осторожно смазывал спину мальчику вонючей мазью и приговаривал: «Звери! Ясное дело звери. Так над ребенком измывается. Ну и что невольник, человек все же, да еще вон какой слабенький: ребра торчат. Разве так можно?» От мази раны начинало щипать, жечь. Затем боль утихала, и наступало облегчение.
Как только следы от кнута перестали кровоточить, Элилю разрешили выходить из комнатки и нагружали мелкой работой: убрать мусор, помыть пол в храме, подлить масла в лампадки. Однажды он полировал светильники, счищая с меди зеленый налет шерстяной тряпочкой. В зале появился первый жрец бога Баала-Хамона. От раскормленного холеного тела за сто шагов несло дорогими ароматными притираниями. Завидев его, все жрецы склонили головы, а невольники упали на колени. Один Элиль не заметил высокого гостя и продолжал чистить светильники.
Удар посохом по спине чуть не заставил Элиля взвыть от боли. Старые раны от бича еще не затянулись до конца.
Ты что, раб, совсем ничего не боишься? завизжал гневно толстяк. Как смеешь ты стоять передо мной. Мало с тебя шкуру спустили! Эй! обернулся он к своим слугам. Вывести его во двор и побить палками!
Прости, святейший, но он не твой раб, вступился за мальчика однорукий охранник.
Что! Ты еще смеешь перечить! Мне!
Почему такой шум в священном месте? никем незамеченный появился первый жрец Мелькарта. Все склонили головы. Брат мой, ты показываешь недостойный пример младшим жрецам, оскверняя истошными криками Дом Бога-Покровителя. Непростительно.
Но, твой раб остался стоять при моем появлении. Я требую его наказать.
Ах, негодник, притворно показывая, что он очень сердится, воскликнул первый жрец Мелькарта. Конечно же, я его жестоко накажу! Приказываю сегодня на ужин оставить его без фруктов.
Ты смеешься надо мной? взвизгнул брат.
Вместо фруктов дать ему мясо, продолжал издеваться первый жрец Мелькарта.
Ты меня унизил! Я доложу правителю! Толстяк потрясал кулаками над головой в бессильной злобе.
Опять старая песня, презрительно усмехнулся старший жрец Мелькарта. Давай, пойдем к правителю: будем ябедничать друг на друга. Лицо его приобрело каменное выражение, а тон стал угрожающим. Только кого из нас первого разжалуют в младшие жрецы.
Толстяк воровато огляделся на слуг, навостривших уши, и любезно промямлил: