Ева которая?
Вторая, с рыжими волосами. Потом она их, кстати, обрезала. Наверное, это худшее мое воспоминание. Ева меня предупредила, я знал, что она придет совсем коротко подстриженная, но не ожидал, что свои великолепные медные волосы, которые озаряли всю округу, она вытащит из пакета. И теперь они лежали в руках этой грустной новобранки, как шкура мертвого зверька Я же говорил, что каждый из нас преодолел это время по-своему перерос его, но и утратил что-то важное. Ева принесла в жертву волосы, венец собственной юности, я поступился своей неприкасаемостью не знаю, как это назвать точнее Мирка, наверное, подрастеряла свою восторженность. Слушай, кажется, нам надо еще выпить.
Мы снова заказали по коктейлю, и Нина спросила:
А ты никогда не хотел об этом написать? Получился бы неплохой роман воспитания. Только одну из Ев придется назвать по-другому, иначе возникнет неразбериха.
Неразбериха и так возникала, ответил я. Не знаю, как-то в голову не приходило. И потом: ведь мне бы пришлось вплавить нас всех в прозрачный янтарь, иначе вышло бы совсем не то. Да и не пишу я никогда о реальных событиях. Ну то есть, конечно, все, о чем пишешь, в какой-то степени реально. Я имею в виду, что не пишу о личном.
Но разве не все, о чем ты пишешь, в какой-то степени личное?
Да, конечно. И реальное, и личное. Проще говоря, я не пишу о тех, кого знаю.
А почему?
Я пожал плечами.
Можно привести целых пять причин, почему с художественной точки зрения это неблагодарное занятие. Но на самом деле я попросту стесняюсь. К тому же, хотя ты и думаешь, что история твоей жизни неповторима, другим она кажется ничем не примечательной.
Гм, за это можно выпить.
За что именно?
За жизнь, которая неповторима.
Час спустя мы выбрались из полуподвального карибского рая на улицу, где уже стемнело и похолодало. Мы сделали небольшой крюк, чтобы немного проветриться, и вернулись на площадь со статуей святого Флориана. Прожектор, установленный на крыше Нининого дома, освещал купол костела Святого Михаила. В конус этого света попадала и печная труба вместе с дымом, который ветром относило в сторону, так что крыша, казалось, служила съемочной площадкой для какого-нибудь киноэпизода, скажем, для сцены приземления Бэтмена.
Дома мы направились прямиком в ванную. Вместе почистили зубы, забрызгав зеркало белыми капельками пасты, и заспорили о том, кто из нас такой свинтус. Вдруг из комнаты Нины донеслось по-словацки: Эй, можно потише? Спать не даете! Мы замерли.
Она что, не уехала? спросил я шепотом.
Нина, оторвав взгляд от моего отражения в зеркале, посмотрела мне прямо в глаза.
Я ее придушу.
Иди сюда, сказал я, чтобы предотвратить трагедию.
Нина прижалась ко мне, и я, как обычно, сразу же ощутил ее грудь. Я поцеловал ее в шею и постепенно начал спускаться губами все ниже. Нина успела запереть дверь ванной, прежде чем я усадил ее на батарею и кончил дело ртом.
Пойдем спать к Итке? спросил я потом.
Наверное, вздохнула Нина. Подожди, я возьму подушки и одеяло.
Она натянула трусики, отперла дверь, зажгла большой свет и громко спросила:
Значит, ты не уехала?
На поезд опоздала, поеду завтра, сонным голосом ответила словачка. Выключи свет, будь добра.
В следующий раз хотя бы эсэмэску пришли, поняла? крикнула Нина и стукнула кулаком по подушке соседки.
Словачка в недоумении приподнялась на локте и произнесла таким тоном, каким женщины общаются исключительно между собой:
Что, потрахаться не получилось?
Нет, получилось. В ту ночь на Иткиной кровати, в самом сердце резервации молодых католичек, мы впервые занимались любовью. Уже в полусне я проник в нее, в Нину, нас обоих охватила сладостная нега, и я быстро кончил.
Ты мой каштанчик, произнесла Нина.
Вышло, конечно, не ахти, но уже на следующий день мы занимались любовью нормально, то есть дольше, чем полминуты.
в предыдущих сериях
Я отвернулся от них, нелепо слепленных вместе, и вышел, смеясь, назад на улицу, чтобы довершить свой обход квартала, живущего, словно в насмешку, до нелепого конкретной жизнью плоти. Дождь закончился, и влажная земля выдохнула мучительно нежный запах глины, человеческих тел и увядших цветов жасмина. Я медленно двинулся прочь, совершенно ошеломленный, пытаясь уложить в слова весь этот квартал Александрии: я знал, что скоро он исчезнет, совсем, что приходить сюда станут лишь те, на чьи воспоминания наложил свои дрожащие в лихорадке лапы сумасшедший наш город, превратив паутинки памяти в подобие давних запахов, навеки въевшихся в рукава стареющих мужчин: Александрия, столица Памяти.