- Агитация агитацией, - сказал Вася Суриков, когда Коневский ушел, а ведь на самом деле, разобраться практически: на этих станках, которые мы делаем, сделают снаряды, и эти снаряды полетят на Берлин.
- Прямо в Гитлера, - сказал Алешка Малыгин и свистнул. - Я докажу Веденеевой, - с ожесточением сказал он немного погодя, - что я и без нее обойдусь. Раскричалась!
- Она орет, так дело делает, - солидно сказал похожий на девочку Вася. - А ты орешь, так от этого толку мало. Что смотришь? Смети вон стружку со станка!
Перед концом смены Марийка забежала в цех к Лукашину и сказала:
- Сема, ты не волнуйся, я сегодня ночевать не приду. Возьмешь на окошке, между рамами, котлеты, разогреешь и съешь. Хлеб выкупишь, вот тебе карточки. Я, может быть, рано утром приду, а может, и не приду, не волнуйся.
Марийкина спецовка за один день вся пропиталась маслом от автоматов, коричневый масляный мазок был на виске, - верно, тронула висок запачканной рукой, заправляя волосы под косынку. И вся Марийка показалась Лукашину новой и трогательной, - было досадно, что кругом люди и нельзя ее даже обнять. Он скрыл свои чувства и сказал независимо:
- Ладно, придешь, когда сможешь.
В этот день он впервые выработал сто десять процентов нормы. Не потому, что работал лучше обычного: лучше он еще не умел. Но он рассудил, что если потратить на обед не час, а полчаса, и если курить не больше трех раз за смену, то сэкономится какое-то время, и больше можно будет сделать. Так он и поступил: не пошел обедать в столовую, а присел возле станка и поел хлеба, взятого из дому. Курил всего три раза. И был доволен своим маленьким результатом так же, как другие довольны своими тремя, четырьмя нормами: все-таки уже не сто процентов, а больше ста.
Он обтирал станок, когда к нему подошел председатель завкома Уздечкин.
- Домой?
- Вроде как домой, - отвечал Лукашин, - а что?
- Собираю роту, - сказал Уздечкин, - надо маршрут погрузить. Не чересчур устал?
- Нет, ничего, - ответил Лукашин. - Только я схожу, хлеб выкуплю.
- Рукавицы есть у тебя? - спросил Уздечкин. - Там на путях ветрище у! - он вздрогнул и повел плечами.
- Ничего, - сказал Лукашин, - у меня рукавицы добрые.
"А кто сшил? - подумал он с благодарностью. - Марийка сшила. А я на нее все обижаюсь".
У выхода из цеха его догнал Мартьянов, на ходу застегивая тулуп.
- Баиньки, Сема?
- Нет, - отвечал Лукашин, - маршрут грузить будем.
- Помогай бог. А я опохмелиться иду. Мне без чекушки ночь не отработать - ноги протяну. Я, Сема, раб правильного режима.
И Мартьянов исчез в густом вечернем мраке.
"Тоже остается на ночь, - подумал Лукашин. - А что, если и я завтра останусь? От меня, конечно, не такая польза, как от него или от Марийки; но все же..."
Только вышел из проходной, его окликнули:
- Семен!
Под фонарем стояла Мариамна с кошелкой в руке.
- Старика не видал?
- Не видал, - отвечал Лукашин. - Я же в другом цехе работаю.
- Несчастье с ним, - сказала Мариамна. - Велел поужинать принесть и забыл. Который раз так: велит прийти и забывает, и сидит голодный до утра.
"Обязательно завтра останусь на ночь", - подумал Лукашин.
Мороз был маленький, но с пронзительным ветром, и было холодно. Вызвездило. Порою ветер доносил гулкий голос репродуктора, обрывки фраз: читали сводку. Лукашин шел, размахивая руками в больших рукавицах, и думал: где-то сейчас его боевые товарищи, с которыми он дошел до Станислава. Одних нет уже, а другие за тысячи километров отсюда, за границей, в Германии, может быть подходят к Берлину. Вспоминают ли они своего сержанта? Наверно, вспоминают; нет-нет и скажет кто-нибудь: "А помните, был у нас такой - "папаша", интересно, жив ли он?" Жив, ребята, жив!
Гудит гудок на Кружилихе, сзывает людей на работу. По неделе не выходят люди из цехов: станет человеку невмоготу - ляжет тут же в сторонке и засыпает каменным сном.