Волнуется парень: молодость! Пусть еще поволнуется - забавно смотреть, как он краснеет.
- Вы что же предлагаете? - спросил Листопад. - Конкретно - как, по-вашему, надо действовать, чтобы обойти закон?
Коневский побледнел и сразу залился румянцем - до чего это здорово у него получается...
- Я думал, что, может быть, можно задним числом дать приказ о недельном отпуске.
- Этим же не я занимаюсь, - сказал Листопад нарочно ленивым голосом. - Этим начальник цеха занимается.
- Начальник цеха не возьмет на себя такую ответственность.
- А я возьму, вы считаете?
Карие, с голубыми белками глаза взглянули на Листопада смело, горячо и серьезно.
- Да, я считаю, что вы возьмете.
- Вот вы какого обо мне представления, - сказал Листопад. - Считаете, что я народные законы могу обходить... Но скажите мне такую вещь...
Он стал закуривать и закуривал очень долго.
- Вы с другой точки зрения - с партийной, комсомольской, государственной - не смотрели на это дело? Вы подумали о том, какой пример будет для остальной нашей молодежи, если мы с вами покроем этот прогул?
Коневский встал.
- Александр Игнатьевич, - сказал он, - я смотрю на это дело с человеческой точки зрения, и мне кажется, что это самая партийная, самая комсомольская точка зрения и что она больше всего совпадает с духом нашего государства и с духом Конституции.
Он произнес эту маленькую речь сгоряча и, как только кончил, смутился ужасно.
- Как фамилия мальчугана? - спросил Листопад.
Он записал: Рыжов, Анатолий, механический цех.
- Я вам сейчас ничего не скажу. Позвоните мне вечером.
Анна Ивановна все эти четверть часа стояла у неплотно закрытой двери кабинета и вслушивалась в разговор. Она ничего не сказала Коневскому, но проводила его любящим взглядом.
Вот так живешь, думала Анна Ивановна, и воображаешь, что все делаешь как нужно. Думаешь, как бы не потревожить соседей, деликатничаешь, по коридору ходишь на цыпочках... А может быть, надо иногда без стука войти к ним и вмешаться в их жизнь. Скоро четыре года, как я живу в этой квартире, Толе не было двенадцати лет, когда я приехала, но уже тогда считалось, что дети - это Оля и Валя, а Толя взрослый. Мать посылала его во все очереди, и дрова он носил, и с девочками сидел, когда она уходила. Она была тогда здоровая, могла и сама стоять в очередях... Помню, Таня как-то сказала, что Толе совершенно некогда готовить уроки. А потом он остался на второй год и сказал, что ему все надоело, что, как только ему исполнится четырнадцать лет, он пойдет на производство... Все лучшее из еды отдавалось Вале и Оле, а о нем стали говорить, что он таскает из дому вещи, и я начала, уходя, запирать комнату, чтобы он не стащил что-нибудь... Он поступил на производство, и помню, - пришел при мне с работы весь перепачканный и мыл в кухне свои маленькие черные руки; мне стало его ужасно жалко, и я дала ему пирожок... Пирожок! Я должна была вмешаться, настоять, чтобы ему создали в семье нормальные условия, чтобы он продолжал учиться в школе, - ведь не было у них такой уж большой нужды... Может быть, и материально следовало ему помочь, а я не обращала на него внимания, заботилась только о Тане и о себе... О, какие мы черствые, отвратительные эгоистки!
А вот теперь он под суд пойдет, и мы все будем в этом виноваты, все его домашние... Александр Игнатьевич - добрый человек, он бы его выручил; но захочет ли он помогать родственнику Уздечкина, у них такие отношения... Саша Коневский не сказал, но ведь Александр Игнатьевич узнает!.. Как хорошо сказал Саша о Конституции. Чудный мальчик Саша, чувствуется, что вырос в очень хорошей семье...
Напрасно Федор Иваныч до такой степени обострил отношения с директором. На что это похоже - так хлопать дверью, как он на днях хлопнул! Но он очень несчастлив...