И прежде она всегда была посыпана золой: это Мариамна посыпала, жена Веденеева. Медная бляшка дверного звонка блестит: это Мариамна начищает ее до блеска. Лукашин позвонил: прежним голосом залился звоночек за дверью. Послышались шаги, громыхнул болт. Отворила Мариамна. Она не узнала Лукашина и стояла, хмуря брови и загородив дверь широким плечом... Он улыбнулся:
- Не узнаете, Мариамна Федоровна?
- О господи, - сказала Мариамна мужским голосом и впустила его в дом.
В доме все было на прежнем месте. Любо посмотреть, как люди уберегли порядок своей жизни. Даже фарфоровая собачка с отбитой мордой стояла в стеклянном шкафчике на той же полке, между хрустальным яйцом и крымской раковиной.
Одно было новое - большой портрет Андрея, увитый красными и черными лентами. Лукашин увидел его сразу, как только Мариамна зажгла электричество: портрет висел прямо против двери и смотрел на входящих веселыми глазами.
- Садись, - сказала Мариамна. - Сейчас старик придет.
Она была пермячка, до тридцати лет жила в деревне и вместо "ч" говорила "ц": сейцас.
Лукашин сел.
- Давно?.. - спросил он, глядя на портрет.
- Давно. В Сталинграде.
- А жиличка живет?
- Жиличка? Живет.
Она сказала "жилицка", презрительно и недружелюбно. Лукашин покивал головой: все, мол, понятно - и переменил разговор:
- А Павел что?
- А Павел едет, - другим тоном, оживленно и хвастливо, заговорила Мариамна. - Павел едет домой. Никитку не узнает, поди: отроком стал Никитка. А Катерина-то уехала - Павел сюда, она отсюда. На Украину ее услали, там немцы все пожгли, людей поугоняли, так ее туда назначили порядок наводить.
Катерина, жена Павла и мать Никитки, была партийный работник, вечно в разъездах и делах.
- Без ноги Павел, на протезе, а ты на своих ногах?
- Я на своих, - сказал Лукашин. - У меня только легкие прострелены и зубы чужие.
Глазами она сосчитала нашивки на его груди: семь нашивок - семь ранений. Гимнастерка на нем без погон. Мариамна спросила:
- Совсем уволен?
- Совсем.
Мариамна накрыла на стол, поставила четыре прибора. Когда-то много приборов ставилось на этом столе. Тогда был Андрей, были дома Павел и Катерина. Спускалась сверху жиличка Нонна Сергеевна, ее сажали рядом с Андреем. Прибегала Марийка, сестра Павла и Андрея, Мариамнина падчерица: болтала как сорока, ее дразнили соломенной вдовой, а она сердилась...
- Соломенная вдова в гору пошла, - сказала Мариамна. - В стахановцах ходит, на двух станках работает, орден ей дали, мои матушки...
Говоря с ним, она ни минуты не сидела без дела: затопила печку, где заранее были уложены дрова и лучина, прибрала шитье, укрыла швейную машину чехлом, принесла воды в чайнике и полила цветы.
Весь день она вот так ходила по дому своей тяжелой походкой либо сидела, согнувшись, над шитьем. Семья была большая, Мариамна шила на всех.
- А у тебя-то теперь собственный дом! - сказала она. - Старик сказывал - больше нашего, шесть комнат, будешь дачников пускать, разбогатеешь, Семен!
- Дом-то дом, - сказал Лукашин. - Возня с ним большая.
- Какая возня?
- Еще пока введут в наследство. И налог надо платить за два года.
- Ты на фронте был, с тебя налог не возьмут, - сказала Мариамна. Она всегда все знала по части собственных домов.
- Да не с меня. Отец два года не платил.
- Мать-то, поди, от горя померла, - сказала Мариамна. - Всего на полгода и пережила отца.
- Она от печени померла, - сказал Лукашин. - Рак печени признали у нее.
- Но, а печень от чего болит? От горя.
Позвонили.
- Старик! - сказала Мариамна и проворно пошла отворять.
Когда Лукашин был мальчонкой, его боднула корова. Сколько ребят играло на улице, и никого она не боднула, только его боднула. И много лет спустя - уже у него усы росли - о нем говорили в деревне Рогачи:
- Лукашихин мальчонка, которого корова забодала.