Холин Александр Васильевич - Кристаллы Иркамы стр 3.

Монархия света, монархия тьмы.
О, как это с детства знакомо!
И небо закатное цвета сурьмы
опять зависает над домом.
Мудрейшие книги лежат на столе 
сокровища ересиархов.
Но хищные тени бегут по земле,
печальные слуги монархов.
Ни свету, ни ночи умы не нужны.
Представьте:
                                 сиянье без тени!
иль облако пьяной разнузданной тьмы,
и в небыль крутые ступени!
Рождён человек, чтоб на лезвии жить,
идти между тенью и светом.
А что же поэт?
Он не может ступить
ни шагу, не помня об этом.
Позвольте, зачем, и скажите, к чему
природе нужны эти страсти?
Ты просто иди ни на свет, ни во тьму,
а к Богу за чистым причастьем.
Но я, как поэт, поводырь и певец,
помочь не смогу, не посмею.
Коль ты не поднимешь терновый венец,
я просто тебя пожалею.

Востроносые чайки проносятся низко над морем,
видно, в тучах под небом им так неуютно леталось.
Я хотел распрощаться с обыденным семенем горя,
только кроме него ничего на земле не осталось.
Я давно не слыхал, как дурачатся птицы весною,
и поу́тру мечтаю водой ключевою умыться,
но московское серое небо встаёт надо мною:
ни полёта, ни мысли и даже воды не напиться.
Я старался отмыть, обелить и очистить Отчизну,
только времени мне на старанья уже не осталось.
Может, кто-то из вас позабудет про тлен коммунизма
и сумеет дарить не постылую злобу, а радость.
И поймёт, что для неба важны покаянье и слёзы,
да ещё не сгоревшие в сумрачном пламени души.
На асфальте раздавленный временем стебель мимозы
но вдали от Земли не согреет спасения лучик.

Владимиру Высоцкому

Это ж надо на свет неуёмным, как полночь, роди́ться
и мечтателем жить в пику праздной и пьяной толпе.
Не хватило монет мне до родов в роддом дозвониться,
чтобы там попросить и вниманья, и ласки к себе.
Может, именно тут поразила природу ошибка.
Может, именно я не доношен, не мил и не люб
понял: взрослые лгут, мол, гляди, у младенца улыбка.
И осколки вранья, словно совесть, осыпались с губ.
Вновь смеюсь над толпой недоносков двадцатого века,
забывая, что сам я из этого гиперчисла.
И небесной тропой ковыляет к Престолу калека,
матершинник и хам мой собрат по цепям ремесла.
Клейким потом судеб, как елеем на Пасху помазан,
веселюсь, словно шут на странице отпущенных лет.
С пеплом путаю хлеб и с акафистом эхо намаза.
Понял: взрослые лгут, с тихой завистью глядя вослед.

Что осталось мне в сломанном доме?
Что ещё не успели продать?
Русь моя, ты по-прежнему в дрёме
и не можешь ни взять, ни раздать.
Благодать покидает Россию,
одиночества след не стереть,
и уже не дождаться Мессию,
где хозяйствует вечная смерть.
Умирают дебаты и споры,
умирает желанье творить.
Скоро небыль.
Закончится скоро
состоянье: по-русски любить.
Лунный луч разорвали, как нитку,
голодранцы ползут по Руси,
как пропившая домик улитка,
как попавшие в суп караси.
Эх, Россия! Чумное болото!
Неужели сквозь денежный звон
ты опять не услышишь кого-то?
и не вспомнишь сиянье икон?
Много к Богу дорог?
Нет, не много!
Разберись в недалёкой судьбе:
неужели навек синагога
стала костью собачьей тебе?
Неужели девиз большевизма 
Всё отнять! Разделить! Расстрелять! 
стал критерием нашей Отчизны,
превращающим Родину в мать?

Слышишь, мама, я пришёл!
Я нашёл тебя, мамуля!
Жизнь мелькнула, словно пуля,
с продырявленной душой.
И ни завтра, ни вчера,
только взлёт и только вечность.
Неужели бесконечность
это времени игра?
Не пора ли мне на взлёт 
я весь мир перелопатил,
истончался, скажем кстати,
но достиг не тех высот.
Состоявшийся пижон,
нашумевший мастер слова,
но тебе промолвлю снова:
 Слышишь, мама, я пришёл!

Бескровные улицы жаркой столицы 
как будто от Бога завещано нам
проститься с надеждами, испепелиться
и тихо сходить в обустроенный храм.
Иду я по улицам мёртвой столицы,
несу на Голгофу сколоченный крест,
но мечется сердце в груди, словно птица,
и слышится Бла́говест утренних звезд.
Окрест ни людей, ни машин и ни звука,
и с городом встреча один на один!
А Благовест звезд это боль, это мука.
Москва без людей
да и я нелюдим.
Единая искра горит между нами 
залог пониманья и вечной любви.
Куда мы приходим?

Вы знаете сами,
но строить столицу нельзя на крови!
Порвёт бесконечная тяжесть рассудка
мою истончённую с Господом связь,
и вянет в ладони моей незабудка.
Но я не танцую, не плачу, смеясь.
Мы с городом связаны прочною нитью,
как Пушкин писал, мой собрат по перу.
Иду на Голгофу
Иду по наитью
Москва не умрёт! Вот и я не умру.