Предисловие
Эмигрантская судьба Владимира Набокова привлекла меня не только тем, что он был величайшим скептиком. Скептицизм его, конечно, русский. Но отчётливо он проявился впервые именно в Англии начала 20-х годов прошлого столетия, точнее, в Кембридже. Потому Набоков виртуально сразу стал частью моей английской жизни, и в гораздо большей степени, чем если бы присутствовал физически. Отставив в сторону пережитки снобизма московского литературного салона, скажу, что Набоков со своей судьбой уникального писателя-эмигранта по-настоящему начал впервые открываться мне в 1989-м, когда я приехал в Лондон.
Неофит, заглянув нынче в интернет, сразу наткнётся на глупость: «Оказавшись в Англии, Набоков приобрёл пару правильных ботинок под названием «оксфорды-броги». На самом деле всё было куда прозаичнее. В 1919 году семья Набоковых выбралась из советской России в Англию и поселилась в большом доме в Кенсингтоне, респектабельном районе Лондона. Чтобы прожить и найти деньги для учёбы детей, пришлось продать драгоценности матери, которые она привезла. В октябре того же года Владимир стал студентом-пансионером «Тринити-колледж» в Кембридже. Да, ему пришлось купить чёрную академическую мантию и квадратный головной убор с кисточкой.
Осваивался Владимир быстро ещё и потому, что детские годы прошли в Петербурге, в семье отца-англомана. Читать по-английски научился раньше, чем по-русски. Поначалу сошёлся с русскими, которые учились в Кембридже. Но дружеских отношений ни с ними, ни с англичанами-сверстниками установить не удалось из-за того, что Набоков радикально относился к большевикам и революции в России. Скепсис Владимира к тем, кто не поддерживал идею интервенции в Советскую Россию, обернулся отходом и прекращением всяких политических дискуссий.
Прерву рассказ о его жизни в Кембридже, чтобы прямо тут заметить: в 1936 году Набоков ещё откровеннее выразил свой скепсис: «Я не только не верю в правоту какого-либо большинства, но и вообще склонен пересмотреть вопрос, должно ли стремиться к тому, чтобы решительно все были полусыты и полуграмотны». А вот ещё: «Знакомый N., родителей которого три года назад расстреляли, сам он подвергся позорным гонениям, но, вернувшись с государственного праздника, где слышал и видел Его, заявляет: «А всё-таки, знаете, в этом человеке есть какая-то мощь!» мне хочется заехать N. в морду». И ещё: «Между мечтой о переустройстве мира и мечтой самому это осуществить разница глубокая, роковая». А ведь в эти самые 30-е годы, когда Набоков публикует такое, Страну Советов посещали европейские леваки, среди которых Бернард Шоу, Ромен Роллан, Андрэ Жид, Леон Фейхтвангер Их в Кремле принимал Сталин; их кормили-поили на убой, устраивали в их честь приёмы; они поднимали или поддерживали тосты «За Сталина!» и, возвращаясь на Запад, оправдывались, ловчили
Кембридж помог Набокову обрести ощущение времени, определив его, как «свободные, привольные дали времени и простор веков», и в этом смысле дал ему много. «Мимо моего окна, вспоминал 20-летний Владимир, шел к службам пятисотлетний переулочек, вдоль которого серела глухая стена. Вызывал восторг снег, как в русском городке. Трудно представить себе, что за два с половиной столетия до него в колледже учился Ньютон, что столетием раньше здесь по улицам Кембриджа гулял лорд Байрон» Набоков внимательно всматривался в окружавший его английский мир и уверенно в нём обживался. Выглядел жизнерадостным, романтичным, уделяя время своим прежним увлечениям футболу и теннису, но уже тогда был немного снобом, а скептицизмом превосходил сверстников-англичан, относившихся к тому же футболу сверх меры серьёзно. Похоже, он был обречён оставаться в безнадёжном одиночестве. В записях о трёхгодичном пребывании в Кембридже Набоков называет своего компаньона Михаила Калашникова «черносотенцем и дураком». Возмущается кембриджскими радикалами, которые читали роман Герберта Уэллса «Россия во мгле» и говорили, что большевикам надо дать шанс. Тогда он прекратил и с ними всякие дискуссии.
Кембридж, конечно, толкнул Набокова к активной литературной деятельности. Но и тут в интонациях будущего писателя слышится скепсис: «У меня не было ни малейшего интереса к истории Кембриджа или Англии, и я был уверен, что Кембридж никак не действует на мою душу; однако именно Кембридж снабжал меня и мое русское раздумье не только рамой, но и ритмом». На рыночной площади в лавке букиниста он купил Толковый Словарь Даля в 4-х томах. «Я приобрел его за полкроны, вспоминал Набоков, и читал его, по несколько страниц, ежевечерне, отмечая прелестные слова и выраженья Страх забыть или засорить единственное, что успел я выцарапать, довольно, впрочем, сильными когтями, из России, стал прямо болезнью. Окруженный не то романтическими развалинами, не то донкихотскими нагромождениями томов (тут был и Мельников-Печерский, и старые русские журналы в мраморных переплетах), я мастерил и лакировал мертвые русские стихи, которые вырастали и отвердевали, как блестящие опухоли, вокруг какого-нибудь словесного образа Но Боже мой, как я работал над своими ямбами, как пестовал их пеоны и как я радуюсь теперь, что так мало из своих кембриджских стихов напечатал».