Советские критики навешивали на Набокова ярлыки сноба, обвиняли в космополитизме. Твардовский обозвал Набокова эпигоном, правда, в защиту Ивана Бунина. В 90-е имя писателя-эмигранта, уже публиковавшегося, снова муссируется. Журнал «Звезда» пробует развенчать Набокова. Его прозу не понимают и не принимают, видя в ней пустую словесную эквилибристику. Об этом пишут в первых монографиях Но тут ничего нового. Ведь и эмигрантская пресса встретила Набокова враждебно. И ещё раньше, в 1916 году, Зинаида Гиппиус сказала отцу писателя: «Пожалуйста, передайте вашему сыну, он никогда писателем не будет». Сказала на заседании Литературного фонда. А вот Иван Бунин сразу разглядел в Набокове Мастера: «Этот мальчишка выхватил пистолет и одним выстрелом уложил всех стариков, в том числе и меня».
Обдумывая это предисловие, вечерами я перечитывал прозу Набокова. Почему-то в памяти долго держались две его фразы: «Паровоз, шибко-шибко работая локтями, бежал сосновым лесом» и «Это было чистое синее озеро с необыкновенным выражением воды». Только две. Мастер! Подозреваю, Набокова не пощадила тогдашняя заграничная русская критика, в первую очередь, из-за его радикального скепсиса по отношению к России, ну, и из-за ревности. О нём отзывались как о «талантливом пустоплясе», «человеке весьма одарённом, но внутренне бесплодном». Резкие отзывы прозвучали у А. Куприна, Б. Зайцева. Георгий Адамович заявил, что Набоков «ремесленник», что из-под его пера вылезает «искусственная, холодная и опустошённая проза». Французский философ Жан-Поль Сартр присоединился к такой критике, назвав Набокова писателем-поскрёбышем за то, что тот, якобы, пользуется приёмами Достоевского, но при этом осмеивает их, превращая в набор обветшалых и неминуемых штампов. Георгий Иванов выступил с разнузданной статьёй, где назвал его «способным хлёстким пошляком-журналистом»
Набоков хотел вызвать его на дуэль. Но потом прислушался к советам отвечать надо литературой. Тема дуэли давно притягивала его. И Набоков пишет великолепный рассказ под названием «Подлец». Анализируя сюжет, литературоведы утверждают, что он был знаком с рассказами Мопассана «Дуэль» и «Трус», хотя, главный импульс повесть «Дуэль» Чехова Исследователи находят тут множество реминисценций, включая историю несостоявшейся дуэли отца писателя с извинившимся перед ним издателем А. Сувориным, редактором журнала «Новое время». Автор «Подлеца», конечно, имел в виду и работы отца, В. Д. Набокова, выдающегося правоведа и опытного криминолога, полагавшего, что «дуэль, конечно, не является восстановлением чести», что это вовсе не метод разрешения конфликта.
Повторюсь, Набоков был величайший скептик. Источник таких взглядов его горький скептицизм отлучённости России (именно так России, а не его самого), который проник в литературу. Проза Набокова пронизана нарочитой холодностью и отстранённостью. Этот его литературный стиль, в буквальном смысле, инфицирован скептицизмом. Тут и языковая игра с читателем, и отсутствие морализаторства (рассказ «Звонок»). Тут и скептическое отношение к российским классикам, к модному тогда Джойсу, к марксизму, к фрейдизму, к религии, ко всякой потусторонности. Критики отмечают скептицизм и по отношению к общепринятым нормам автора «Лолиты». Роман же Набокова «Другие берега» пример сочетания того, что не может сочетаться острый скептицизм и лирика тепло и любовь к своим героям, звуки, запахи, точные наблюдения. Стиль такой прозы, как я думаю, толкает читателя воспринимать Набокова, со скепсисом глядящего на себя со стороны. Очевидный скептицизм по отношению к классическому роману не мешает Мастеру высмеивать приёмы, которыми сам же пользуется Много чего я узнал, нырнув в отечественное и зарубежное набоковедение: и про метароман, и про нарциссистский роман, и про монологический роман, и про латание дыр в собственной жизни Впрочем, всему этому литературному трёпу подводит итог Набоков своим романом «Дар», где ясно прочитывается: пошлость это не просто дрянь, а псевдозначительная, псевдопрекрасная, псевдоумная дрянь.
Своему стилю Набоков верен до конца. Хотя самому писателю веры никакой. К примеру, Набоков признавался: «У меня нет музыкального слуха, это недостаток, о котором я горько сожалею». Не только это, но и многие другие заявления писателя обманчивы. Так он укрывался от читательской публики, уводя её, многократно запутывая следы от прототипов Чему, кстати, я по мере сил следовал, когда писал свой «Роман Графомана», смысл которого видел и в той самой набоковской бесконечности, созданной Словом, которая оказывается реальнее, подлиннее человеческой жизни.