В тот раз я не мерзла, хотя газетные заголовки трубили о самой холодной зиме за последние десятилетия. О глобальном потеплении думать было некогда, меня занимали совсем другие вещи. Я надевала две кофты, организм вырабатывал гормоны. Мое тело словно обволокла пленка, из-под которой ощущения доносились слабо; внимание было сосредоточено на вещах более важных, чем температура тела. Но и совсем не замечать ее было нельзя. Может, в детских палатах жарко топили, заботясь о крошечных пациентах, а может, просто отдавали дань нашей традиции: зимой батареи должны быть раскаленными, и точка. По ночам пижама промокала от пота. Иногда я просыпалась от того, что сырая ткань холодила кожу, порой дважды, трижды за ночь. С волос капало, будто я намочила голову под краном. Я лежала, чувствуя, что лучше встать, но упрямо старалась снова уснуть. Наконец, меня начинало трясти так, что дальше лежать становилось невозможно. Зубы выбивали дробь, и я, наконец, поднималась, стягивала с матраса промокшее белье и выходила в слабо освещенный коридор. Ночная сестра за стеклянной перегородкой бросала усталый взгляд на мою жалкую фигуру и снова отворачивалась к своей чашке с кофе. Я брала сухое белье из шкафа, который мне показали в первый вечер, натягивала пододеяльник, простыню, наволочку. Мокрые, холодные тряпки кучей сваливала на полу. Наверное, уборщики забирали их еще до моего пробуждения утром белья на полу не было. После прошлых родов я тоже сильно потела, избавляясь от лишней жидкости, но на этот раз происходило нечто сверхъестественное. Может, я и вправду болела. Может, меня трясло в лихорадке?
Наконец, мне сказали, что белье и пижамы следует приносить из дома, что больничными пользоваться бесконечно нельзя. Они только на первые дни, когда никто не знает, как долго придется оставаться в больнице и когда представится возможность съездить за вещами.
Мой мир наполовину сон. Я не знаю, просыпаюсь ли вообще а раньше знала. Никогда в жизни столько не спала, больше ничего не могу только спать. Остальные способности дремлют или исчезли вовсе. И никогда в жизни я столько не бдела перед экраном, перед окном, у кровати. Бдение над живыми. Время словно замедлилось или течет в разных плоскостях. Как будто я вдруг стала сосудом, через который течет время. Когда я погружаюсь в сон, он тяжел, а грезы чудны. Сновидения о влюбленностях начались, как только младенца после операции перевели в реанимацию. Туда меня не пускали, так что я вернулась домой и тут же заболела кишечным гриппом, ангиной и герпесом, который обсыпал губы, нос, щеки и брови, грозя добраться до глаз, а через них проникнуть в мозг. В снах я то и дело попадала в щекотливые ситуации с участием бывших возлюбленных или других людей, которые, очевидно, когда-то казались мне привлекательными. Каждый новый объект влечения заставал врасплох. Являлись знакомые из прошлого, порой очень отдаленного, забытого, и вовсе не те, что когда-то произвели неизгладимое впечатление или сыграли важную роль в моей жизни. Иногда это были известные люди, да и те не самые красивые и не самые знаменитые. Ни об одном из них я никогда не грезила наяву. Во сне мы сидели на теплом заднем сиденье машины, под гудение мотора. Они никуда не собирались уходить. Хотели побыть со мной. Наши пальцы сближались поначалу будто случайно, но никто не отдергивал руку, и мы сидели дальше, и вот уже соприкасались другими частями тела, сквозь слои одежды будто бы нечаянно, но, конечно, вовсе не случайно: кто знает, вдруг дело дойдет до поцелуя? Иногда так и выходило, и поцелуи оказывались нежными, вкусными, бесконечно длинными, и я мечтала, чтобы сон длился бесконечно. Один такой нежданный знакомый поцеловал меня в голень, прямо под коленом, взасос. Всё происходящее было неожиданным и жутко интересным. Могло случиться что угодно: что если меня захочет какой-то неотразимый человек? Иногда мне снилось, что я целую Клауса: глубоко, долго, и всякий раз поцелуй был приятнее, чем в реальности. Пару раз я даже испытала нежданный оргазм. Наверное, из-за послеродового состояния вагины: набухшие ткани терлись друг о друга.
Дети тоже снились, это да. По одному, на терпящих кораблекрушение, подхваченных штормом судах: я хватала их и крепко держала, а потом просыпалась.
Я почти не сплю: так я говорила тем немногим, с кем разговаривала в больничный период. На матрасе, на полу. Тело еще не пришло в себя после родов. Но на самом деле всё, кажется, было наоборот? Мне будто и не требовалось ничего, кроме сна. Он был так глубок, что граничил с каким-то другим состоянием, от которого можно и не очнуться. Я всё время мечтала погрузиться в сон, исчезнуть. Сумерки приносили облегчение. Во снах я была счастлива. Ночь принадлежала мне. Но стоило младенцу пискнуть, как я мгновенно просыпалась и клала его рядом с собой на матрас. Там он и оставался до утра: его плотная головка рядом с моей, почти так же близко, как совсем недавно, отделенная лишь тонкой пленкой. Волосы шелковым шлемом на пульсирующей коже. Сон и бодрствование плавно чередовались, мир погружался в тишину и шевеление теней.