Устинья быстро его оглядела. Мужичок показался подходящим. Лицо ей понравилось.
В кухольные? переспросила она.
Точно так, матушка.
Положение знаешь?
И этот вопрос был задан таким тоном, чтобы он сразу почувствовал, что она в кухне командир, и от нее он будет зависеть вполне.
Знаю, матушка.
Произносил он высоким тенором, и выговор она сейчас же признала за свой, природный, волжский «верховой», от которого в Петербурге почти отучилась. Говорил на «он» и очень мягко.
Положение такое, повторила она, жалованья семь рублей.
Влас Иваныч заикнулся парень, сказывали, на восемь рублев.
Семь, повторила Устинья.
Лучше выторговать рубль, и после, если окажется старателен, прибавить еще рубль, как будто в награду за усердие и по своей протекции.
Маловато поштенная!
И слово «поштенная» напомнило ей деревню.
Больше не дадут; харчи хорошие, чай будешь пить, за угол в дворницкой плата хозяйская. Чего тебе еще? спросила она уже помягче.
Парень почесал в затылке, но тотчас же наклонил голову и, глянув на нее вбок своими выразительными серыми глазами, выговорил:
Пущай-ин так будет, матушка.
Это слово «матушка» он произносил особенно мягко, точно он с барыней разговаривает.
Да ты где живешь-то?
Я-то? Здесь, по близости, в Спасском переулке, на Сенной.
Мне ведь седни нужно к обеду.
Устинья из своих прежних, крестьянских слов удержала «седни», хотя при господах его не употребляла.
Мы с полным удовольствием. Я останусь. А переберусь к вечеру если так.
Вот я еще посмотрю, сказала Устинья, разводя в горшочке дичинный бульон, как ты со службой своей справляться будешь.
Известное дело, матушка.
Парень был подпоясан пестрым кушаком так, как подпоясываются разносчики. Он шапку положил на лавку и стал распоясываться. Под сибиркой у него оказались жилет и розовая рубаха, навыпуск. Устинья и на одежу его поглядела вбок, продолжая мастерить соус.
Сейчас-то еще нет настоящей работы: а вот вынеси-ко там корзинку с мусором да подмети здесь.
Слушаю.
Он снял сибирку, засучил рукава и собрался брать корзину.
Тебя как звать?
Епифаном.
Откуда ты? Паспорт, небось, при тебе?
При мне, матушка. Я мижегородской, по казанскому тракту.
Епифаново «мижегородской» с буквой «м» пришлось по душе Устинье.
Так мы земляки? откликнулась она. Про Горки село слыхал?
Как не слыхать, матушка!.. Я гробиловский. Шелеметевская вотчина была до воли.
Он даже и фамилию Шереметевых произносил с буквой «л» как истый нижегородец.
А я из Горок, сказала Устинья и в первый раз улыбнулась.
III
Около месяца живет Епифан в кухонных мужиках. С Устиньей он ладил с каждым днем все больше и больше. Держал он себя все так же смиренно, истово, головы никогда высоко не поднимал, говорил мягко и тихо, так что горничные их две первые дни и голоса его не слыхали, начали даже подшучивать над ним по этому поводу.
Устинья взяла его под защиту и все повторяла им:
Нетто все такие халды, как вы охтенская команда?
Из них только Варя была действительно с Малой Охты, да Устинья уже заодно дала им такое прозвище. Варя ужасная франтиха, и что ни праздник сейчас же отпросится в театр, и после, в кухне, за перегородкой, утюжит мелкие барынины вещи и мурлычет без перерыву. Даже Устинья вчуже выучила, слушая ее:
Какой обед нам подавали!
Каким вином нас угощали!..
И Варя, и Оля, за обедом, продолжали подзадоривать Епифана. Он ест медленно, по-крестьянски, часто кладет ложку на стол и степенно прожевывает хлеб. Варя ему непременно скажет:
На долгих отправились, Епифан Сидорыч
И обе враз прыснут.
И тут опять Устинья должна их вразумить. Они никогда не ели по-божески, как добрые люди едят, в строгих семьях, а так, урывками, «по-собачьи». Одно слово питерские мещанки, с детства отбившиеся от дому.
Епифан никогда не начинал есть мяса из чашки, и дожидался, чтобы сказали:
Можно таскать!
Спросил он чуть слышно насчет «тасканья» и опять обе горничные подняли его на смех за это «мужицкое слово».
Таскать! Таскать!.. повторяли они. Что таскать? Платки носовые из карманов? Ха, ха, ха!..
Он даже покраснел и посмотрел на свою защитницу. Устинья, на этот раз, не в шутку рассердилась на «охтенских халд», и отделала их так, что они прикусили языки. Но, на особый лад, переглянулись между собой. И это заметила Устинья. Переглянулись они: «Кухарка, мол, подыскала себе тихонького дружка и держит его у себя под юбкой». Такое подозрение сильно ее взорвало. Она вся побурела, но браниться с ними больше не стала, только целую неделю плохо кормила и барских остатков не давала ни той, ни другой.