В Лейшонше мы разгрузили палубный караван в 600 пакетов. Вытащили из первого шельтердека 150 пакетов, выгрузили из 1-го твиндека 350 пакетов. Триста пакетов выкинули из твиндека номер пять. Затем направились в испанский порт Марин, что недалеко от порта Виго. От Лейшонша до Марина девяносто миль. Часов семь вдоль побережья на север топать.
В порт Марин «Каяла» пришла 13 февраля 1995 года. Несчастливая дата! Капитан-зомби не отстал от третьего помощника. Проходя бухту Виго, Маарулал обвинил Парисова в некомпетентности. Не в ту сторону повернул штурман, расходясь со встречным судном! На третьего штурмана в Балтийское пароходство ушла «телега». Капитан заявил: Парисов едва не посадил Каялу на камни! Я понял, что мафия что-то замышляет. В Марине мы должны были выгрузить 3350 пакетов пиленого бразильского леса. Выгрузки меня, богатого человека, не интересовали. Мне надо было сматывать удочки, рвать когти, пока мафия не добралась до четвёртого трюма. Четвёртый трюм мы должны были выгружать в портах Вила Гарсия (Вильягарсия) и Эль-Ферроль. Остатки груза в порту Сантандер. Но я так далеко не планировал. Вечером, вместе с капитаном-зомби, напившись пьяным в меру, чтобы соображать, я затеял драку с третьим механиком. Механик не потреблял алкоголь. Он был подшит эспералью, о чём у него был документ, который он мне как-то показывал. Механику нельзя было пить под страхом смерти! Третьего механика я обвинил в том, что он пьян, заломил ему руки. Пьяный старпом притащил трезвого механика в каюту капитана. В вопросах дисциплины капитан Магасов слушался меня беспрекословно. В моём дневнике на следующий день появилась запись: «15 февраля 1995 года. Третий механик был пьян».
Пьяный старпом, с пьяным капитаном еле соображая из-за алкоголя, составили бумагу на трезвого третьего механика. Трезвый механик с ужасом взирал на хмельных командиров, обвинявших его в пьяном образе жизни. 15 февраля 1995 года на сретение Господне отправил я трезвого механика из порта Марин в Санкт-Петербург, как ненужного, безнадёжного пьяницу! Через день-два ожидал: пароходство отзовёт старпома с «Каялы»! Но в пароходстве поверили в мою бумагу, а в бумагу про эспераль не поверили. Не поверили третьему механику и в экспертизу состояния крови, в которой не было алкоголя на данное число. Экспертиза была испанская. Экспертизу, обиженный до глубины души механик, успел сделать в Марине. На обиженых воду возят! В России заморские, иноземные экспертизы не действительны! Как понял, как теперь известно: у нас в России кто первый обвинит противника в пьянстве, воровстве или в беспутстве, тот и выиграл! Осечка! С «Каялы» меня не списывали! Мафия чего-то или что-то выжидала. Теплоход «Каяла» оставили в Марине, поставив на отстойный причал. Тянулось время без выгрузки. Я запаниковал. Надо было что-то делать, чтобы в пароходстве обратили внимание на бардак на странном мафиозном теплоходе! Надо было действовать, чтобы меня списали, уволили из пароходства! Я больше не хотел быть моряком, не хотел работать! У меня появилось резкое отвращение ко всяким работам. Зачем богатому работать? Пусть глупая прислуга работает и пашет!
Вскоре в моём дневнике появилась запись о травмах: «24 февраля 1995 года. Четвёртый штурман Шалев. Перелом предплечья». Перелому предшествовала моя провокация, которую провёл в отношении своих штурманов. Как опытный и мудрый инквизитор в течение недели я стравливал третьего помощника капитана Парисова Валерия Фёдоровича и четвёртого помощника Шалева Сергея Олеговича, выдумывая провокационную чушь о профессиональной пригодности подопытных штурманов. Наконец они подрались и Парисов сломал Шалеву предплечье. 24 февраля 1995 года Шалева я отправил в больницу порта Марин. Бардак был налицо. Но ингушу-чеченцу капитану Магасову было всё равно. С Магасовым я скандалил, но он не просил мне замены. Я чувствовал: ослабевший ступор после общения с Даргавсом и Магасовым усиливается! Доктору-Окурку Даргавсу я обещал оторвать голову. Об этом наутро, опасливо оглядываясь, рассказывал мне приятель-цыган, начальник радиостанции Патвеев, по кличке «Ба Ку». Цыган Ба Ку с испугом говорил, что я обозвал Даргавса «тупым осетинским чеченцем с раздвоенным змеиным языком». Оскорблённый Даргавс обещал в Питере с помощью земляков разобраться со мной по-серьёзному. Я отвечал начальнику-цыгану, что не помню своих слов, хотя в тот день водки выпил совсем мало. Пришлось вновь обратить внимание на свою заторможенность, на свой ступор.