И это единственное, это полное и истинное моё чувство, мой первый и последний ей подарок, тронуло её сердце. Посмотрев в мои глаза, она вспомнила, как чисто и как сильно она сама однажды любила. Она вспомнила, кого она любила, и рассыпалось пеплом тёмным, пеплом белым рассыпалось всё, что тяготило её сердце. К горю моему рассыпалось.
И потом потом Тень бросилась на Часовщика, и Зима закрыла его своим телом. Глубоко вонзились в её белый стан черные страшные когти, и это заняло несколько мгновений, меньше секунды, но мгновений этих иначе не хватило бы великому демону для того, чтобы вскинуть взявшийся словно ниоткуда клинок и пронзить единственное светлое пятнышко на неестественном жутком силуэте. А дальше страшный хохот накрыл это место крылом неизбывного страха.
Зима повернулась к Часовщику, и ноги её подогнулись, но он не принял её в объятья. Тёмная кровь, набухая на разорванной ткани, начала стремительно пропитывать серебряное платье демонессы. И когда Зима подняла глаза на демона, минутой раньше отказавшегося от неё, снег начал укрывать Храм. Он кружился крупными хлопьями, белый, он мягко падал во тьму там, за огромным окном башни. К порогу Храма пришла печаль Зимы. Пришла умирать. К порогу Храма, как к дому.
Прими это, тихо попросил демон, протянув руку, и появившаяся из воздуха Кода подала самоцветный наруч.
Кода, воплощенная красота, нынешняя женщина Часовщика, смотрела на Зиму очень пристально. Эта женщина не сумела ни сдержать дрожи, ни придать своим рукам плавность; не смогла врать в мелких движениях век. Кода пришла ликовать, да только собственное горе видела она сейчас в сидящей на коленях у ног Часовщика Зиме.
Зима посмотрела на наруч. Такой же, какой всего несколько часов назад одел на себя Ювелир, но она не сделала ни единого движения, чтобы его принять. Её, склонённую у своих ног в позе умоляющей, Часовщик попросил снова, как и Ювелир бы просил, как, склонившись ещё ниже неё и поцеловав подол её платья, попросил бы я сам:
Прими и войди со мной в Храм, чтобы я мог Тебя защищать как своё сердце.
Нет, горько обронила Зима. Обронила так, как роняло небо на каменное кружево Храма замёрзшие слёзы свои. Кристаллы снега, с шипением исчезавшие в огненном навершии Башни.
Я умоляю, Зима, повторил Часовщик, ты должна жить ради него, если не ради себя. Дай мне
Ты, отрезала Зима, посмотрев сломлено на него с колен, моя самая глубокая тьма
Он вонзил ей клинок в глаз. Быстро, точно. Меньше секунды, и вот уже лезвие утоплено в глазницу по самую рукоять, и её тело упало.
Я кинулся к ней, но меня сбил с ног Дракон, я не почувствовал боли, во всяком случае, физической боли не почувствовал, меня душила какая-то странная мышечная память, словно я когда-то обнимал мою Зиму, и словно она опять в моих объятиях. Это жуткое чувство утраты, ещё не полностью осознанное мной, сдавило где-то в груди и
Не подходите к телу, приказала Оружейница, я не слышал этого, точнее, я не помню, но восстановил со слов Дракона.
Отдай Мне, приказал Часовщик, и всё было в его приказе, чему нельзя противиться, чего нельзя не испугаться. Но Оружейница, поставив ногу на алмазную россыпь на груди мёртвой Зимы, оскалилась с грозным шипением, показав тонкие острые клыки. Её глаза, сияющие отблеском всеразрушения, всеуничтожения, идущего от самого Сотворителя. Демонесса возвестила:
Не подходите к телу. Это тело теперь принадлежит Мне.
И этим началась война, которая поглотила солнце и уничтожила весь мир. Но я пропустил этот момент. Мне было тогда всё равно.
Глава 6.
Я, чужие комнаты и кошачьи дела
Я представлял себе озеро, снег, туман и там обязательно стоял дом. Желтый свет в окошках, дым из трубы и иногда ещё занавески на окнах. Рисовал это раз за разом, но для меня всегда самым важным казался не сам дом, а дорога к нему. Однажды меня на внутреннем тестировании попросили нарисовать дом. Я повторил всю ту же самую картинку, но, чтобы объяснить, как важен для меня путь, я нарисовал не просто кривую дорогу, а целую сеть, как русло ветвистой реки, и себя изобразил там зелёной точкой, потому что больше ничего не придумал, рисовать-то я не умею. Не на самом прямом и близком месте я себя нарисовал, но так, что каждому, кто смотрел на рисунок, стало бы ясно, что у меня ещё есть шанс добраться до этого дома, до этих окон. А мастер посмотрел на рисунок и спросил меня: «Почему ты нарисовал лист дерева?» Я не понял, посмотрел тоже и увидел то, как я нарисовал свою дорогу к дому, больше всего походило на лист механического дерева со всеми этими прожилками, которые у них внутри. И вышло, что у порога дома с освещёнными окнами лежит огромный лист. И я на нём где-то Слушай А ведь в Снах Зимы тогда был наст. Точно. Ведь я по нему бежал. А наст это когда верхний слой снега подтаивает от солнца. Солнца, понимаешь, а Зима так говорила о своих Снах, будто Солнце никак не могло раньше туда попасть. Странно, правда?