Тома заснула только под утро, и в череде ярких снов, посещающих её этой весной, появился ещё один. Приснилась осенняя дорога, сгущающаяся в шелестящем кустарнике темнота, и Пашка, освещающий путь маленьким карманным фонариком. Сначала Пашка был такой же, как в школьные годы, но, когда они вышли к странным пустым домам, на освещённую фонарями улицу, он вдруг превратился в нелюдя. Он был высок этот нелюдь, высок и красив, с гранёными осколками теней в волосах и прожигающим насквозь пристальным взглядом. Этим взглядом он пригвоздил её к месту, лишил возможности двигаться, она просто стояла как манекен, не в силах даже наклонить голову, хотя прилагала к этому титанические усилия. Пытаясь сделать шаг или хотя бы разлепить губы, она смотрела на него в ужасе, а он улыбался. Улыбаясь, он приблизился и щёлкнул пальцами. И тут Тома начала уменьшаться, стремительно как по волшебству. А он вырастал, становясь гигантом. И когда она стала размером с воробья, тот, кто был прежде её другом, просто взял её двумя пальцами за волосы и поднял. Его лицо чудовищно исказилось, рот растянулся в нечеловеческой ухмылке, глаза напоминали ледяные камни, они даже не блестели. Тома закричала, дыхание её остановилось, и сон закончился. Она долго тяжело дышала в темноте, стараясь прийти в себя, и заснула только под утро.
На следующий день не было солнца. То же сизое небо, ветер, и лишь временами секундные просветы, среди быстрых рваных облаков.
Пока Лёшка копался наверху Матвей открыл дверь на улицу, и ветер сразу взлохматил ему остатки когда-то густой шевелюры. Тома отметила, как поредели волосы мужа, залысины пробирались ото лба к макушке, оставляя лёгкое облако тонких волосинок. В этом было что-то от возвращения к младенческому образу, к почти лысой головке ребёнка с мягким пуховым венчиком. И с внезапной острой, как боль, нежностью, которая касается только самых любимых людей, Тома подумала: «Мы стареем»
Матвей задержался на несколько секунд, как будто её нежность невидимым током перешла к нему, обернулся и поцеловал жену. Тома прижалась к нему, замерла, вдохнула запах, ставший за два с лишним десятка лет не то чтобы родным, а как бы своим собственным, запасным, необходимым для жизни запахом. Сзади, в коридоре Алексей одевался, роняя вещи на Баронета, который лез ему под ноги.
Когда они уехали, Тома начала нервничать. На самом деле, внутренняя дрожь не оставляла её с ночи, голова болела уже привычно и глухо, но утренняя суета помогла отвлечься. А теперь Тома осталась с волнением наедине. Она торопливо, без обычного удовольствия выгуляла Баронета, потом уселась за стол. Ей хотелось написать серию рассказов про историю своей семьи, сложное переплетение судеб в начале двадцатого века, невероятную человеческую кашу, где сталкивались и варились до однородной массы представители разных сословий, культурных слоёв, совершенно несовместимые в своей прошлой, иной жизни. Что представляло собой это варево, из которого новая страна лепила удивительного «гомо советикуса», рождала новое искусство и культуру, подчас потрясающую своими шедеврами, очень интересовало Тому. Она хотела понять, что давало некоторым устойчивость к «варке», вынося их на поверхность каши в виде корабликов непокорной воли, которые сложно было проглотить даже отлаженной системе государства. Неизвестно кем построенные лабиринты судьбы сводили в своих запутанных, иногда тупиковых коридорах тех, кто вовсе не хотел встречаться. И порой, эта немыслимая общая борьба против невидимого, прячущегося в центре каменных коридоров врага, сближала людей так, как никогда не сблизят безопасность и покой.
Тома вспомнила свой сон про бабушку, мать отца. Сон был так тяжёл, что она постаралась выкинуть его из головы и не обдумывать. Но что-то крылось в этом кошмаре настолько глубокое, настолько потаённое, что опять леденящее ощущение превращения живого и родного в мёртвое и страшное захлестнуло Тому с головой. Тем более какое-то смутное литературное воспоминание вызвало тяжёлую уверенность, что сон был недобрым.
С бабушкой она была близка, некоторое время они жили в одной комнате, хотя в период Томиного подросткового расщепления личности, частенько ругались. Обе были упрямы, но никогда не сдавали своих позиций без боя. Бабушка с раннего утра была занята, прихрамывала по квартире (что-то у неё случилось в детстве с ногой, Тома мало интересовалась подробностями), готовила вкусные обеды, убиралась, ходила за покупками. Тома обожала бабушкино окно, потому что на широком подоконнике помещался настоящий тропический сад. Свисали поверх широких мягких листьев огромные граммофончики глоксиний, гладкий шёлк их нежных тёмно-фиолетовых и малиновых соцветий маленькая Тома всегда хотела осторожно погладить пальцем, чтобы почувствовать несовпадение, зрительный обман цветы производили впечатление бархатных, в мягких переливах красок, но оказывались упоительно атласно-гладкими при прикосновении. Каждую зиму бабушка срезала обвисшие мягкие листья и прятала горшки с цветами под шкаф, в тёмный уголок. А весной происходило чудо из абсолютно сухого бугорка земли появлялись крошечные розоватые пушистые побеги, и цветок воскресал, чтобы снова радовать взор.