Женщина застонала и дернулась. Стриж подошел, присел на корточки. Опустил задранные юбки, разгладил ладонью испачканную ткань. Снял с пояса флягу, полил на разбитые губы. Вода полилась по щекам, промыла в кровавой маске дорожки, губы слегка приоткрылись. Женщина глотнула, приоткрыла мутные глаза. Боль и животный ужас все, что осталось от нее.
Павена, шепнул Стриж. Прости, милая.
Глаза ее оставались такими же бессмысленными и туманными.
Он коротким ударом прекратил ее страдания.
«Закон гильдии гласит: ткач должен быть один. Он не может жениться, не может иметь детей, вспомнились слова Мастера. Думаете, закон жесток? Нет, закон милосерден. Ткач должен быть свободен от привязанностей, потому что Хисс слишком часто смотрит на него. Смотрит его глазами. Помните: Хисс всегда берет свое. И будьте готовы отдать в любой момент».
Лошадей Стриж отпустил, сняв уздечки, тела оставил на той же поляне неподалеку от тракта, куда разбойники притащили циркачей. Хоронить их по всем правилам Стриж не мог на это ушел бы целый день, и потому выкопал только одну могилу, для Павены. Собрал оружие и мало-мальски ценные вещи и положил с ней рядом, покрыв могилу дерном и завалив камнями от собак. Прочел импровизированную молитву Светлой Райне, потому как настоящих не знал отродясь. И, сняв с дерева перепуганного кота, с ним на руках пошел дальше: не оставлять же полосатого артиста голодным собакам.
Глава 8
Охота на Пророка
нет заклинаний, плетений и прочих костылей. Ваша музыка, ваши картины или стихи вот ваша сила. Вы можете говорить любые слова, они не особо важны. Важно, что вы вкладываете в свое искусство. Готовы ли вы поделиться с людьми кровью своего сердца, слезами вашей души. Если вам есть что дать, вы дадите и получите в ответ сторицей. Вам, потомкам Золотого Барда, выпала честь делать этот мир лучше. Каждый день и час. Даже просто своим присутствием. Вы исцеляете души так же, как менталисты исцеляют разум
Из лекции с.ш. Офелии Хеймдел Мандолины7 день пыльника. Имперский тракт между Беральдосом и Иверикой
Себастьяно бие Морелле, Стриж
Последнюю ночь он провел в деревушке всего в лиге от города. Поначалу местные жители отворачивались, завидев паренька с гитарой и котом на плече, а одна молодая женщина кинула в него из-за забора комком грязи. Ни приветливого, ни спокойного лица, только страх и озлобление, гнев и горе и половина дверей заколочена.
Стриж не стал проситься на ночлег, уселся на бревно с краю пыльной деревенской площади, молча расчехлил гитару и так же молча заиграл. Не для сельчан, для себя. Всю боль и разочарование, вину и тоску он выплескивал звонким плачем струн в темнеющее небо, в густой вечерний воздух. Гитара пела цикадам и ночным птицам, первым звездам и пустым окнам.
Вскоре вокруг собрались селяне. Они подходили тихо, пряча глаза, останавливались неподалеку. Когда смолкли последние звуки, так же тихо селяне разошлись по домам, унося с собой подаренные музыкой покой и надежду. Лишь та самая женщина, что кинула грязью, не ушла. Она стояла напротив, не утирая слез, и смотрела на него. Смотрела, как он осторожно убирает гитару в чехол, как набирает воду из колодца и пьет, как закидывает за спину гитару и дорожный мешок, сажает на плечо кота, как делает первый шаг прочь из селения, мимо нее Тогда она, все так же молча, улыбнулась и взяла его за руку.
На следующее утро, с рассветом, Стриж продолжил путь.
Когда он уходил, женщина, с которой он так и не перемолвился ни словом, еще спала, положив руку на свернувшегося клубком кота. Горестные складки вокруг рта разгладились, лицо ее просветлело казалось, она вот-вот улыбнется новому дню. Несколько мгновений Стриж постоял рядом, осматривая дом при свете наступающего дня. Судя по сложенным на сундуке мужским вещам и топору, воткнутому в колоду под окном, муж покинул ее не так давно. Несложно было догадаться, куда он подался. Так и не разбудив женщину, Стриж взял одну из чистых рубах с сундука, положил вместо нее несколько монет и тихо прикрыл за собой дверь.
Войти в Иверику оказалось непросто тракт был забит повозками горожан. В воротах стояла толчея. Телеги сталкивались и застревали, придавливали обезумевших от криков и боли лошадей, между ними пытались протиснуться целые семьи, нагруженные мешками с пожитками.
Жаркое летнее солнце не могло рассеять смрад обреченности, такой густой и въедливый, что им, казалось, пропитались даже булыжники мостовой. На стенах толпились солдаты при полном вооружении, но с поникшими плечами и тоской на лицах: Иверика еще делала вид, что сопротивляется. Но с первого взгляда становилось понятно, что город сдастся сразу, стоит Пророку подойти.