– Понимаете, она женщина деревенская, стесняется трогать фамильные вещи…
Чтобы мы разглядели фамилиные вещи, он керосинку включил, спёртую ещё до перестройки, ещё у ветерана Октябрьской Революции.
Папа Микки Ай таким ответом был явно недоволен. Оставив без внимания фамильную машинку "Зингер", помятый в двух местах, от двух последних революций, медный таз и много-много разных тапочек буржуйских с вышитыми монограммами, он стал зубами цыкать, бровями шевелить, бакенбарды тургеневские гладить "а-ля Франц Иосиф".
Супер. А мы его брать не хотели.
7.
Делать нечего, Вове-колдуну пришлось расколоться, как раскалываются под топориком "фаберже" грецкие орехи "Мечта Раскольникова", и безоговорочно капитулировать. Типа рассказать нам всю правду. Для этого всех нас, в виде большого исключения, повели в самую секретную кладовку.
Кладовок и кладовочек у Вовы было много, и не только у него. Вова жил с соседями, которые никому на глаза не попадались, но это не значило, что они не прописаны.
Кстати, прописка не показатель. И у непрописанных соседей кладовок обычно уйма, и все они обычно закрыты на большие амбарные замки с международной интерполовской сигнализацией.
Самая секретная кладовка Вовы-колдуна, вернее, люк в неё, находилась… под кроватью! Кровать была точь-в-точь как у Антоныча, только без сожительницы Мавры.
А так – точь-в-точь. И тапочки под кроватью имелись – в аналогичном количестве.
– Ба! – поправил пушкинские кудри папа Микки Ай. – Да тут состав преступления!
Какое количество тапочек! И все они ваши? Извините, не верю! Убийством попахивает! Вы убивали?! Или, может быть, вас самого хотели убить, да не получилось?! Можем посодействовать, если что…
Обезбяно-папа закатал повыше рукава толстовки и в тысячный раз стал со смаком цитировать следователя из похожей драмы "Преступление и наказание". Хорошо наш обезьяно-папа к операции подготовился, основательно начитался, не то, что мы!
Реакция у колдуна была ништяк. Он пододвинул кроватку назад, под самую стенку, а под неё задвинул тапочки, как свои, так и чьи-то чужие. Потом тяжело рухнул на панцирную сетку и заголосил:
– Живьём не дамся!!! Живьём не дамся!!!Живьём не дамся!!!Живьём не дамся!!!Живьём не дамся!!!
Я подумала, неужели же, всегда такой щедрый, папа Микки Ай собирался в суд подавать или, что ещё страшнее, убивать, за какие-то тапочки? Ну и что, что чужие?
Но у папы-шимпанзе была своя стратегия. Переждав эти вопли, он с блоковскими интонациями произнёс:
– Тут всё слишком очевидно! Лично мне и второго раза хватит! Для хорошего судебного эксперта третья улика – обычно уже лишняя! Видели ли вы, милейший, бабочку перед свечкой? И вы вокруг свечки закрутитесь, замотаетесь…
Папа Микки Ай ещё долго цитировал монолог Порфирия Петровича из детективного романа "Преступление и наказание", пока до Вовы, наконец-то, не дошло, что это всего лишь экзамен по достоеведению, и что папе-шимпанзе просто давно не было на ком потренироваться – ни писательных тебе упражнений, ни риторических, вот уже полнедели как!
Вова теперь уже только молчал. Было ясно, что сразу убивать его пока не собирались, а сам он тоже вроде никого не убивал. Вроде…
Под строгим взглядом папы-шимпанзе, уже вошедшего в классическую роль Порфирия Петровича, он понял, что не уверен в своей невиновности. Мы тоже это поняли. Две минуты пролетели в молчаливом понимании. Потом папа Микки Ай огласил свой приговор:
– Опираясь на все предыдущие показания, на похожие описания интерьеров, на изобилие тапочек и прочих коммунальных аксессуаров, делаю предварительный вывод: всё пути ведут к панцирной сетке, а под ней – вожделенный разлом!
8.
Тут и я уже всё поняла. Преступный дядя Климп в своё время перепутал объекты, вот и пострадал. У него была ложная наводка, непонятно кем данная, что секретная кладовка некоего колдуна находится под панцырной кроватью.