И тут он увидел исполинские стволы уходящих вершинами к небу деревьев великого Леса, и одновременно открылось ему, что его маленькая, сейчас близкая к гибели жизнь есть всего лишь частичка и странная особинка жизни этого могущественного, повсюду произрастающего Леса. И стоило ему увидеть это, как исчез страх гибели, и Степан шагнул вперёд, нашаривая под водою дорогу к тому, что в данную минуту было для него не спасением какой-то испуганной крошечной жизни, а продолжением бытия одного из деревьев великого Леса. Он и почувствовал себя высоким, как это дерево, и неподвластным воде; шагая в направлении, выбранном нерассудочной волей, он вскоре вышел на мель переката, где воды ему стало по колено. И тут он почувствовал, что в темноте ночи лицо его залито не водою, а тёплыми слезами и весь он дрожит под мокрой своей одеждой, и он подумал, что слёзы и содрогание тела есть то последнее и ничего не значащее, в чём проявляется его человеческая отдельность.
И точно так же подумал отец его Николай Николаевич, стоя в одиночестве у стены Баташовского имения-замка. Содрогания и конвульсии мучительной душевной агонии да безысходные слёзы позора – вот что убедительнее всего определяют сущность человеческой отдельности, думал Николай Николаевич, стоя на дороге под высокой кирпичной стеною там, где кончалась падающая от неё тень. Перед ним тянулась косо уходящая в перспективу плоскость этой беленой стены, и пустынная дорожка, протоптанная в травяном покрове земли, розовато светилась под высоким солнцем. Этой дорогою только что прошла Вера Кузьминнчпа, под кисейньм зонтиком, свежая и благоухающая, в цветущем торжестве своей женской красоты – и он навстречу ей попался в смазных сапогах, в испятнанном дёгтем армяке, с небритым старым лицом и с окровавленными губами… Возможно, Вера Кузьминична гостила у хозяйки имения Баташовой и перед обедом вышла прогуляться вокруг стен усадьбы -она и внимания не обратила на какого-то приземистого смирного мужика, который остановился, сойдя с дорожки в сторону, и, одной рукою держась за щёку, стащил другою с облысевшей головы картуз. Милостиво улыбнувшись, Вера Кузьминична прошла мимо, двумя пальцами прихватив юбку и чуть ускорив шаг, отчего-то неосознанно волнуясь; и, уже миновав место встречи, она повращала раскрытым зонтиком, положив его тросточку на плечо, как бы этим вращением выражая свою иронию и досаду по поводу собственного нелепого волнения.
Такова была его вторая встреча с возлюбленной женщиной, когда он уже давным-давно представлял её смутной фигурой из какой-то чужой истории, романной героиней из произведения французского сочинителя, имя которого безнадёжно стёрлось в памяти… Он выбрался в Гусь Железный, чтобы подлечить зубы, неимоверно мучившие его в последнее время, и равнодушно подсчитал, что не покидал леса около шести лет кряду; за это время кончилось столетие старое, началось новое. Он оставил лошадь с бричкой у знакомого лесничего, а сам отправился пешком к жиду-зубодёру; заставил того дёрануть ему все четыре больных зуба за один приём и с набитым кровавой корпией ртом шёл назад к дому лесничего, когда вдали увидел женщину с зонтиком… Тут он и почувствовал возникающий ниоткуда, но всё пространство вокруг наполняющий многострунный гул.