И вот теперь главное о Прохоре Тупицыне. В тот кошмарный день Прохор, ни с того ни с сего, крепко выпил. Никто его к этому не принуждал, не было к тому никаких житейских резонов. Только вдруг он почуял, что в тех обстоятельствах, в которых он вскоре окажется, ему лучше бы быть слегка контуженным, чтобы не поддаваться, прости, Господи, действию когнитивного диссонанса, как выражаются даже и прилюдно профессора медицины. Чуткий к подступающему ночному кошмару лемур, живущий у него внутри, подсказал безошибочное средство. Прохор посетил пивную «Голубой Дунай», по поводу названия которой, надо думать, не раз перевернулся в гробу бессмертный композитор Штраус. С ним (с Прохором, конечно, а не со Штраусом) была купленная по дороге четвертинка водки. Заказав кружку пива, Прохор первым делом отпил из неё соответствующие двести пятьдесят граммов, влил туда животворящую влагу из игрушечной бутылки и в три приёма, чтобы прочувствовать всю сладость момента, выпил незамысловатый коктейль, известный у знатоков и ценителей, исповедующих этот своеобразный низменный гедонизм, под именем «ерша». Заметим при этом, что Прохор вовсе не был большим пьяницей. Почему он позволил себе сегодня перед работой столь явную и недопустимую вольность можно объяснить только уже начавшимися происками рока, исполнением судьбоносного коварного плана, начертанного кем-то недобрым, кто имеет власть вершить и властвовать. Закусил всё это он маленьким кусочком вяленой, поржавевшей от времени воблы, с неистребимой горечью желчи, пропитавшей рыбью плоть. Больше не полагалось, потому что лишнюю закуску при этом святом деле может себе позволить только полнейший профан.
Можно, конечно, вбить в кружку сырое яйцо, для сохранения мужского качества, но Прохору этого было не надо. К жене он стал индифферентен, а вязаться с другими женщинами, как он предполагал, было бы канительно. Раззадорив свой организм таким образом, он, неожиданно для себя, ещё пошёл в лавку. Повторил всё точно тем же манером. Всего этого оказалось достаточным, чтобы привычный мир потерял конкретные очертания. Это стало первым шагом к той фантасмагории, которая ожидала его в текущие сутки ровно в два часа пополуночи.
Как и полагается во всяком правдивом отчёте о бывших на самом деле событиях, мы не будем избегать в своём повествовании даже вещей постыдных, никак не красящих наших героев. Постыдное случилось с Прохором следующее.
Прохор двигался в подземном царстве своём с молотком на длинной рукоятке и постукивал им по бесконечному рельсу. Тот отзывался немедленно бодрым железным голосом. Этот разговор человека с металлом был полон смысла и взаимного понимания, каковое редко бывает и между полностью живыми.
Но надо заметить, что теперь каждый его, Прохора, шаг и даже всякое мелкое движение стали полны роковой предопределённости. Именно таким и бывает всякое приближение к катастрофе.
И то, что он ошибся в своём каждодневном, вернее, еженощном пути, обретает теперь, спустя время, смысл исполнения некоего упомянутого уже судьбоносного плана.
То, что он сбился с пути, Прохор не сразу понял. Наверное, как раз по тому, что в голове его всё-таки, после дневных не особо привычных организму испытаний, звучал тяжёлый набат. Колокольным звоном заканчивался в голове каждый удар его крепкого беспорочного сердца.
Потому он и понял не сразу, что разговор его с чистой сталью железнодорожного полотна давно кончился, что молоток его давно потерял свой непорочный металлический голос, а шепчет нечто несообразное, оскорбляемый прикосновением к таинственному мусору в давно заброшенном безвестном туннеле. Компетентные люди будут говорить потом, что это были подземные тайные убежища сталинской ещё поры.
В конце этого туннеля, тут это надо подчеркнуть и особо на этом остановиться, не было никакого света.
Тут только Прохор вдруг понял, что ему страшно жарко, почти как курице в духовом шкафу. Он понял также, что вспотел сверх всякой меры, что с него течёт так, что в казённых резиновых сапогах стало жидко хлюпать и портянки, обычно ладно, по-военному, приспособленные к ноге, сбились каждая в ком и давно уже больно натёрли обе ступни.
Тут и пришла ему нелепая с виду, но оказавшаяся вскоре спасительной идея скинуть сапоги и казённую одежду, ставшую тяжёлой, отвратительно липкой и, как показалось Прохору, совершенно лишней в сложившихся обстоятельствах. Недолго думая, он сбросил её всю, не исключая и трусов с резинкой, больно въевшейся в бока и живот.