Какая-нибудь волнующая сцена в кино никогда по-настояшему меня не взволновала, какая-нибудь хорошая песня никогда меня не растрогала, а в любовь я всегда верила наполовину, полагая, что, скорее всего, невозможно узнать ее по-настоящему. Я никогда не была циничной, нет. Просто никто меня не научил, как помочь выйти наружу моей любви, которую я держала внутри себя упрятанной, скрытой от других. Но она была где-то, нужно было ее разрыть… И я искала, устремившись в тот мир, откуда любовь была выслана напрочь; и никто, повторяю, никто меня не остановил на этом пути и не сказал:
– Нет, малышка, здесь нельзя пройти.
Мое сердце было закрыто в ледяной келье, было опасным делом разрушить ее одним ударом: сердце могло бы остаться навеки со следами от ран.
Но приходит солнце, не это сицилийское – оно обжигает, пышет огнем, порождает пожары, а иное – мягкое, хорошее, доброе, которое полегоньку растапливает лед и не создает опасности залить внезапно обильным потоком мою иссушенную душу.
Поначалу мне казалось уместным спросить, когда мы займемся любовью. Но в момент, когда я собиралась это спросить, я вдруг стала кусать губы. Он сразу понял, что у меня что-то не так:
– Что случилось, Мелисса?
Он меня зовет по имени, для него я Мелисса, для него я – человек, сущность, а не предмет и не тело.
Я покачала головой:
– Ничего, Клаудио, правда, ничего.
Тогда он взял мою руку и положил себе на грудь.
Я перевела дух и пролепетала:
– Я спрашивала себя, когда бы тебе захотелось заняться любовью…
Он помолчал, а я умирала от стыда и чувствовала, как мои щеки пылают.
– Нет, Мелисса, нет, дорогая… Это не я должен решать, когда мы будем этим заниматься, мы это решим вместе, когда и где. Но это мы вдвоем решим, ты и я. – И он улыбнулся.
Я смотрела на него пораженная, и он понял, что мой растерянный взгляд просил его продолжать.
– Потому что, видишь ли… Когда двое соединяются, то это – вершина духовности, и этого можно достигнуть только тогда, когда между ними есть любовь. Это как будто воронка, которая втягивает в себя тела, и тогда никто не принадлежит сам себе, но каждый находится внутри другого самым интимным образом, самым внутренним, самым прекрасным образом.
Тогда я, еще более удивленная, спросила его, что это значит.
– Я тебя люблю, Мелисса, – ответил он.
Почему этот человек так хорошо знает то, что мне до недавнего времени казалось невозможным найти? Почему жизнь до сего часа предложила мне только злобность, грязь, жестокость? Это необыкновенное существо может протянуть мне руку и вытащить меня из узкой и вонючей ямы, в которую я забилась в страхе… Луна, как, по-твоему, он это сможет сделать?
Коросты на сердце трудно удалить. Но не исключено, что сердце может пульсировать так сильно, что разобьет на тысячи кусочков тот панцирь, в котором оно заключено.
30 июня
Я чувствую, что мои лодыжки и запястья привязаны к невидимой веревке.
Я подвешена в воздухе, и кто-то снизу тянет веревку и орет благим матом, а кто-то другой ее тянет сверху. Я вздрагиваю и плачу, иногда я дотрагиваюсь до облаков, а иногда до червей.
Я сама себе повторяю имя: Мелисса, Мелисса, Мелисса… как какое-нибудь заклинание, которое может меня спасти. Я цепляюсь сама за себя, я прижимаюсь сама к себе.
7 июля
Я перекрасила стены своей комнаты.
Сейчас она голубая.
Над письменным столом больше нет томного взгляда Марлен Дитрих, там висит моя фотография: у меня развеваются волосы на ветру, я спокойно смотрю на белые лодки в порту; позади меня стоит Клаудио, он меня обнимает за талию и нежно держит руки на моей блузке, склонив лицо к моему плечу и целуя его. Кажется, что он не замечает лодок, кажется, что он полностью погружен в созерцание нас самих.