Севка крикнул: «Буду искать объезд», а ребята потянулись к хлебному складу, побросали ватники, растянули крышей плащи и уселись вокруг Терехова.
— Нож у кого-нибудь есть? — спросил Терехов.
Нашелся складной, и Терехов принялся резать хлеб. Толстые, тяжелые ломти отваливались на серую подкладку ватника. Ломти никто не брал, все смотрели на них и на неторопливые движения ножа. И только когда Терехов защелкнул нож и сказал «Берите», потянулись руки к пахучим ломтям. Терехов аккуратно собрал крошки, как делали его отец и дед, ватник за рукав потряс, чтоб не укатились куда хлебные катышки, и высыпал крошки на ломоть, словно посолил его. Он ел хлеб и смотрел на Сейбу и на Севкин трелевочный. Трактор двигался к мосту, к зеленой насыпи, медленно гусеницами ощупывал каждую морщинку дна.
Ребята жевали молча. Терехов вытянул ноги в сапогах из-под брезентовой крыши и вспоминал Влахерму.
В военные годы и после, в голодном сорок седьмом, влахермские ребятишки каждый день у магазина, называемого по привычке кооперативом, поджидали хлебную фуру. Взрослые уже стояли в очереди, ползшей за угол деревянной лавки, с синими чернильными и карандашными номерками на руках, шумели, ругались, обменивались новостями, а пацанье вилось на пыльной площади, все высматривало, не показалась ли фура на мосту. И когда появлялась телега с жестяным сундуком, которую тащила от пекарни пегая равнодушная кобыла, ребятишки прыгали от радости и кричали: «Фура, фура!», и Терехов кричал и подталкивал мелкоту. Севку, и Олега в том числе, чтобы они не зевали и бежали в очередь к своим. Через час все они расходились по домам, довольные и благодушные, несли теплые буханки и грызли на ходу кисловатые горбушки. Сколько было потом сытых лет, выстраивавших другие очереди, и хлеб брали со стола, как какой-то обязательный предмет, вроде вилок и ножей. А сейчас ребята вокруг Терехова жевали молча, словно открылся им вдруг смысл и вкус хлеба. Островский хлопал ресницами, Олег Плахтин был серьезен, Тумаркин спешил, и с губ его сыпались крошки на медную трубу, лежавшую в мокрых коленях.
Трелевочный взревел, — наверное, выбирался у насыпи на сушу; все повернули головы в его сторону, но с места никто не двинулся. Трактор ковылял по берегу, давил кусты, а потом остановился. Севка и его чокеровщик Симеонов, мокрые и грязные, вылезли не спеша и стали осматривать гусеницы и трогать их пальцами.
— Севка! Симеонов! Топайте сюда! — закричали ребята.
— Вот ваша доля, — сказал Терехов.
— Сыты по горло, — махнул рукой Севка. И, помолчав, добавил с досадой: — Угораздило вас встать на этом бугре. Мы, дураки, перли прямо на вас, а тут глубина, видишь. Вымокли.
— Ладно, сейчас все пойдем сушиться и в столовую.
— Ну как у вас? — спросил Севка. — Чего нового?
— Как видишь, — показал Терехов глазами на Сейбу и на небо, — вот и все новое. Хотя нет, у нас ведь свадьба. У Олега и у Нади.
— Вот как! — удивился Севка.
— Да, — кивнул Олег.
— Ну, старик, поздравляю, — Севка руки к небу поднял. — Чего же боле, что я могу еще сказать. Когда?
— На среду назначили, — мрачно выговорил Олег. — А тут Сейба.
— Ну и чего ждать, — оживился Островский. — В среду и сыграем. Чтоб запомнилась! А-а?
— В среду! А чего же! В среду…
Терехов поднялся рывком, закурил, прятал сигарету в кармане плаща.
— Ермакова уложили? — спросил Терехов.
— Уложили.
— По всей трассе наводнение?
— Да. И в Кошурникове, и у Будкова. Вот только в Курагине и в Минусинске потише.
— Им легче прожить. А у нас с мостом ерунда.
— Мне еще нужно на тот берег. Чего вам только не насобирали. Даже свечек — целый пуд.
— Ну съезди. Захвати вон ту лодку. Верни ее мужику. Скажи, что заплатим.