Ах, Гошенька, закудахтала Дора Моисеевна, если бы ты знала, какие у Славика были всегда девушки! Не надо на меня так смотреть, Славик. И вообще, не слушай, мы с Гошулечкой о своём, о девичьем. Она цепко ухватилась за мой локоть и отвела в окну. Так вот Красавицы, тростиночки, там папа полковник, тут мама декан вуза, а он выбрал тебя. Ну он знает, конечно, лучше, что ему в жизни нужно, у каждого своё представление о счастье, я в такие дела не вмешиваюсь. Я вообще сразу тебе скажу: Гоша, моя дорогая! Гошенька, ты ко мне можешь прийти со всем, со всем абсолютно, я такая деликатная, я тебе передать не могу! Ты спроси у кого угодно в городе, тебе все расскажут, какая Дора Моисеевна деликатная и как она умеет хранить секреты!
Когда наконец Дору Моисеевну отвезли домой, Славик поразил меня своим поведением не меньше, чем я его накануне, в нашу свадебную ночь: он совершенно спокойно придвинул к дивану стул, поставил на него портрет бабушки, а потом лёг на этот самый диван, как будто он на нём всю жизнь лежал, а не со вчера, и самым обыденным тоном попросил принести ему бутербродик.
Я пошла на кухню и на автомате сделала ему бутерброд с той колбасой, что привезла Дора Моисеевна и которую всё равно нужно было доесть. На автомате, потому что все мои мысленные процессы лежали в глубоком обмороке, чтоб не сказать коме: в мои представления о семейной жизни со Славиком никак не укладывалось, что он будет лежать на диване, а я ему буду носить бутерброды, и уж конечно, туда никак не укладывалась Дора Моисеевна с её портретом и былинами обо всех этих тростиноподобных красавицах с военно-профессорской родословной.
Как странно устроен реальный мир: человек обещает сделать тебя счастливой, а потом ложится на диван и требует бутерброд. Может быть, сделать меня счастливой так тяжело, что для этого нужно заправиться, как перед работой в поле, думала я, шагая к себе в комнату с бутербродом на тарелке.
***
Основной и, пожалуй, единственный недостаток лета это то, что оно, собственно, проходит. В остальном оно прекрасно. Основной недостаток Славика это его бабушка. В остальном он как лето. Первые месяцы после свадьбы мы не спали, мы сваливались в тяжёлый, словно свинец, сон от взаимного изнеможения.
Славик по-прежнему смотрел на меня так, будто я интересный фильм по телевизору: со скачками, погонями и несметными сокровищами. И я постепенно начала верить, что так и есть, и никакие стройные и умные профессорские дочки, которые штабелями падали перед Славиком в рассказах Доры Моисеевны, не могли это изменить.
Да, не могли это изменить, говорила я себе. И я готова была за этот взгляд приносить сколько угодно бутербродов ему на диван, хотя крошки от его бутербродов впивались в мою попу в самый сладостный и неподходящий момент. У нас, можно сказать, бывали групповые соития: я, Славик и крошки. Господи, но зато какие! Этим крошкам и не снилось. Да и мне, честно говоря, тоже. И ещё я готова была за этот взгляд терпеть его бабушку. Нет, про бабушку это я зря, конечно.
Дора Моисеевна не ограничилась своим портретом. При каждом удобном случае она спрашивала нас, когда же будут внуки, всякий раз напоминая, что она не может долго ждать, учитывая её возраст. «Может быть, это Гошин вес?» громким шёпотом интересовалась она у Славика.
Я плакала. Я ужасно обижалась на Славика за его молчание и пассивность. Я даже один раз перестала с ним разговаривать. Но что толку в моем молчании, если никакие силы на земле не могли заставить меня перестать с ним спать! Никакие силы, даже Дора Моисеевна.
Я видела его взгляд, устремлённый на меня, видела, как улыбка раскрывала его губы, медленно, мечтательно, и из того места, которое после свадьбы у меня прикрывалось уже не продукцией черновицкой швейной фабрики, а только новомодной «неделькой» кстати, очень плохого качества трусы, рвутся от первого укуса, а стоят, как вставная челюсть! начинали кружить крошечные светлячки по тёмной ночи моего тела, всё больше и больше светлячков, всё быстрее и быстрее кружили они, и вот уже не светлячки, а шаровые молнии бегали по моему телу, и Славик зажимал мне рот, чтоб я не кричала, я, оказывается, могу перекричать поющего по телевизору Кобзона! и ходил потом с искусанной рукой, как я ходила с искусанной попой и с порванными трусами.
Но даже мои порванные трусы были лучше тех трусов, в которых ходил Славик. Дело в том, что, как выяснилось, Дора Моисеевна мечтала о свадьбе Славика ещё больше, чем я, и уж точно больше, чем Славик. Поэтому она заранее купила ему приданое, как она это называла: чешский костюм и дюжину гэдээровских трусов.