Пробегая мимо нас, мальчик похвастался перед отцом подаренными мной деньгами.
– Молодец! – одобрил отец. – Где ты раздобыл?
– Дядя дал.
– Ого! Он уже с тебя за постой взял. Вот сорванец! – В голосе отца чувствовалось удовлетворение практичностью сына.
Я с любопытством приглядывался к Сучкову. Своею простотой и откровенностью он вызывал чувство симпатии, и в то же время что-то мне в нем не нравилось.
– А ведь я собираюсь на охоту, уток пострелять. Может, съездите со мной. Здесь недалеко, километров пять будет. Поедемте! Пробковая кора от вас не уйдет – насмотритесь еще.
«А что, – подумал я, – надо своего героя наблюдать не только в деле». И я согласился.
Сучков повел меня в избу смотреть ружья. Изба оказалась довольно просторной, без перегородок. В двух углах стояли деревянные кровати, покрытые сшитыми из лоскутов одеялами, посреди избы – печь и два стола со скамейками. На неоштукатуренных стенах висели плакаты, оленьи рога и ружья.
Мы выпили на дорогу крепкую настойку и закусили солеными грибами. Во время нашей выпивки хозяйка сидела в стороне, спокойно сложив руки на коленях. Такое положение в этом доме считалось, очевидно, обычным, и меня все более занимал характер хозяина.
– Наталья, ружья, – приказал Сучков.
Наталья подала ружья, и мы пошли.
Метрах в десяти от дома протекала заросшая тростником и кувшинками протока. На берегу под развесистым ильмом лежала длинная узкая долбленая лодочка, называемая здесь по-удэгейски оморочкой. Сучков легко поднял оморочку и опустил на воду. Тузик, виляя от радости всем телом, ошалело крутился в ногах.
Я прыгнул в оморочку и еле устоял на ногах. Лодочка дернулась подо мной, вильнула кормой и, зачерпнув воды, закрутилась, готовая вот-вот погрузиться.
– Осторожней, черти тебя драли! – выругался Сучков. – Сиди смирно.
Вскоре оморочка успокоилась. Сучков вычерпал консервной банкой воду, и мы тронулись.
Сучков сидел на носу оморочки и делал плавные гребки двухлопастным веслом. Тонкий нос оморочки рассекал зеркальную гладь протоки, оставляя за собой на воде длинные валики; они медленно бежали к берегам и тихо покачивали круглые листья кувшинок. Часто протока сужалась и в этих местах сплошь перекрывалась кисейными ветвями ильмов, черемухи, оплетенными виноградными лозами. Мы скользили под ветви, пригибая головы, словно в подземные коридоры. Нас обдавало горьковатым запахом черемухи, прохладной влажностью и какой-то торжественной тишиной. Падающие с весел капли звонко тенькали, но лай Тузика, бежавшего по берегу, звучал глухо, как из подполья.
Сучков говорил, лениво пожевывая папироску:
– Люблю я вот так по тайге скользить. Не слышно тебя и не видно… Где утку или гуся подшибешь, где изюбра выследишь, а то и медведь выпрет сдуру на тебя, и его приберешь. Кормит тайга-матушка.
В его неторопливых, спокойных движениях чувствовались уверенность и сила. Казалось, он врос в лодку и лодка стала частью его самого, готовая в любую секунду ринуться в погоню или уйти от опасности.
– Давно вы здесь живете? – спросил я его.
– Шестнадцать лет. Я из-под Ярославля. В тридцать четвертом ушел из родного села. А потом лет пять слонялся по свету. Трудно нашему деревенскому брату к городской жизни привыкать. Я и маляром работал, и плотничал, и даже сапоги вздумал тачать… Все не то. Душа-то на волю просится. Тут и надумал: в учителя сельские подамся! И четыре года тянулся… аж башка трещала. И сдал, сначала за седьмой класс, а потом и педучилище закончил. Стали на работу направлять. «Куда тебя?» – спрашивают. «Куда-нибудь в тайгу, в глухомань», – говорю. Вот меня и прислали сюда. Сначала учителем работал, а теперь в заготовителях числюсь да охотой промышляю. Так-то оно независимей, да и прибыльней.