Дай бог ей здоровья, сказала Манягина. Я тебя, Алеша, ни в чем не упрекаю, но после твоих просьб с моей головой обычно мало чего хорошего случается.
Опять я во всем виноват? возмутился Фепланов.
Не во всем, сказала она.
То-то же.
Зато я увидела время.
Фепланов занервничал: не дай бог, конечно, но не помешалась ли она от удара? не пора ли ей снова искать в моей записной книжке номер скорой психиатрической? раньше она подыскивала его для меня, потомственного дворянина, мужчины и трахаря, но сейчас ей, вероятно, придется немного приоткрыть мою записную книжку и для себя журавли взлетают, сделав девять шагов и единственный скачок, а я бы попробовал начать со скачка и разбегаться уже над землей. Я же тетива: меня натягивают. Порвав все струны на гуслях, не целясь костями в колокол; врач обрабатывает боксеру его рассечение и попадает ему пальцем в глаз, оскопленный волкодав лает фальцетом, докучливые колдуны прибывают в Москву на поезде-призраке
Я увидела время, повторила она.
Как же ты его увидела, если темно? обеспокоенно спросил Фепланов.
А меня, значит это как лампа по темечку стукнула, так и искры из глаз и посыпались. Я часы и разглядела. Если хочешь могу тебе даже сказать, сколько сейчас на них.
Ты можешь, нахмурился Фепланов. Ты можешь сказать, а я задуматься от услышанного. И сколько?
Половина четвертого почти что.
Ничего себе А я думал и трех еще нет.
Уже есть, сказала она.
Странно, крайне странно
Алексею Фепланову странно и чувствовать себя самим собой, и принимать рядовых ее мышления за старших офицеров своего; Алексей не отрезан от слабовольного трансцендирования, он накрывается одеялом, как захлопывает дверь, Фепланов не при каких условиях не не станет распространяться Елене Манягиной о том, что у штангиста Галиновского в 2002-м, жарким летом его второго отступничества треснула нижняя губа, и беззащитный, чистосердечный Михаил здраво отнес данное обстоятельство на счет нехватки витаминов.
В себе, как в теле.
Сколько мне осталось? сколько? а? я боюсь
А сколько вам надо? Скажите, не таясь, мне херувиму-полуночнику.
Вы кто? сгинь, пропади; не впадая в прострацию Галиновский принялся очень много есть: он ел и полезное, и просто ел: чаще всего просто, но помногу.
Трудностей в нахождении еды Галиновский не испытывал: или дома, или в ресторане, но нигде не ограничиваясь; Михаил испытывал неотступно преследовавшее его волнение, касающееся того, отчего же у него треснула нижняя губа.
Лето ушло, карьера тяжелоатлета приостановлена, на дворе нудная золотая осень, и Михаил Галиновский не раскисает чтобы побыстрее забыть о треснувшей в июне губе, он еще больше ест.
И еще больше.
Штангист Галиновский давно позабыл, как его треснувшая губа отражалась в зеркале, но волнение снова о ней вспомнить обременяет его и вслед за барашком по-техасски.
Галиновский и ест, ест и ест, он ест, но беды его не минуют. Уже не губа: морда треснула.
На медальонах из телятины Галиновского подвела.
Проще. Сложнее. Свободней. Больнее Александр Николаевич Тусеев пока еще только умирает.
Уйдешь от женщины, не догонят. Тебя твои демоны. В смысле, если ты уйдешь от всех женщин. С веслом по льдинам: после случившегося с Галиновским несчастья из всех родственников у бывшего партийного деятеля районного масштаба Александра Николаевича Тусеева осталась лишь дочь, и, с философским видом пробормотав под нос: «искалеченной рукой вены не вскроешь», он попросил ее приехать к нему: она чуть-чуть напоминала Тусееву его покойную супругу, в марте 1976-го бывшую при смерти Александр говорил ей: «Что за черт сдержусь не кляни меня, я не могу тебя хотеть». Его жена отвечала: «Ну, и не хоти», но он грустно вздыхал: «Но я же хочу»; являясь законченным рационалистом, Тусеев верил в чудо.
Дочь к нему, разумеется, приехала, и Александр Николаевич на нее смотрел как на дочь, но не как на свою.
Как самочувствие, доченька? спросил Тусеев.
По сравнению с тобой превосходно, ответила она.
Сказав первое, что пришло ей в голову, невысокая скуластая женщина моментально за нее же схватилась.
Сорри, пробормотала она, это я не подумав сказала.
Александр Тусеев загадочно усмехнулся.
Пустое, доченька, сказал он, я на тебя не обижаюсь. В моем положении любые обиды такая же нелепость, как обмылки чая. Как отпущенный удел незадачливому человеку Мише Галиновскому, у которого не состоялся никакой путь ни спортсмена, ни праведника Ты в курсе, что я умираю?