Френка Дженсена ничуть не унижала перспектива изъятия у всадника его коня; прихватив за узду пегую толстую лошадь, он уничижительно прошипел:
Твою лошадь я забираю себе. А ты слезай и меня не задерживай. Сам знаешь, кто с тобой разговаривает.
Шипящий Френк Дженсен подавляет и бычится, но всадник исполнять его приказ не рвется лишь удивленно разжимает потрескавшиеся губы и недоуменно поглаживает магазинную винтовку модели О. Ф. Винчестера.
И с кем же я разговариваю? спросил он.
Ты разговариваешь с самим Стеном Уильямсом, ответил Френк, белым человеком с наичернейшими намерениями по твою душу. Тебе это имя что-нибудь говорит?
Всаднику это имя что-нибудь говорило его рыжие волосы настолько встали дыбом, что даже шляпа слетела.
Ты Стен Уильямс? ошеломленно спросил он.
Понял теперь с кем дело имеешь? переспросил Френк. А раз понял, то и нечего время тянуть. Слезай с лошади.
Сейчас слезу Стен, ты прости мне мое любопытство, но ты никак безоружен?
Я, глупое ты создание, на то и Стен Уильямс, чтобы хозяиничать на темных дорогах и без оружия. И тебе бы стоило со мной не препираться
Попеременно подергивая уголками рта, Френк Дженсен смотрит на него с немилосердной хмуростью, но всадник, он же Стен Уильямс, убийца пяти шерифов и властитель умов молоденьких шлюх от Денвера до верховий Рио-Гранде, перебивает Френка на полуслове раскатистым смехом.
Нарастая, смех выходит у Стена из-под контроля. Достигнув непозволительного апогея, он сбрасывает Уильямса с лошади. Не ожидая такого поворота событий, испуганная лошадь Люсиль вздымается на дыбы и стоит так недолго опускаясь, она касается Уильямса по голове стальной подковой, и хрипло вскрикнувший Стен частично лишается памяти: не полностью, а процентов на девяносто.
Стен Уильямс лежит на спине, давясь густой рвотой. Френк Дженсен забирается ему на спину и уже оттуда запрыгивает на лошадь, но сразу не уезжает; намеренно задержавшись, он не без удовлетворения вслушивается в жалкие стоны: он же Стен Уильямс, жестокое отродье.
Красиво ты, глупое создание, стонешь, сказал Френк, почти как охочая женщина, когда я в нее с размаху вхожу. Как звать-то тебя, глупец?
Не помню, чуть слышно пробормотал Стен Уильямс. Ничего не помню Помню, что кольт в кобуре, но зачем он мне Не помню
Френк Дженсен высокомерно кашляет; раз, два, контакт, неплохо можно повторить; по памяти Френка проходит что-то наподобие электрического разряда дыхание учащается. Глаза наливаются непроизвольным знанием.
А я ведь знаю тебя, глупое ты создание, сказал Френк, ты же Френк Дженсен, ничтожный фермер из Монтроза, где с тобой не здороваются даже бродячие коты! А ну-ка давай сюда свой кольт. Винчестер тоже давай. Нагнувшись к Стену Уильямсу, Френк чуть было не вывалился из седла. Или снова станешь характер показывать, больших людей озлобляя?
Куда уж мне, со стоном ответил Стен, я же Френк Дженсен, полное ничтожество из какого-то непонятного Монтроза Забирайте.
Мудрое решение, Френк, усмехнулся Френк Дженсен, даст бог, поживешь еще. Я вот уже дал, теперь дело за Ним. Ну, привет от Стена Уильямса!
Стена Уильямса? Гмм Что-то знакомое
Еще бы, Френк. Весь Колорадо трепещет!
Домашнему виноделу-почечнику Алексею Фепланову, входящему в стобняк от органной музыки и нередко приглашавшему Мартынова на свою дачу под Дмитровом, такое практически не снится. Когда Алексей думает о себе, у него обязательно стоит. На кладбище ему не так одиноко, как на ночной дискотеке.
Алексей Фепланов не осуществляет гортанных посягательств на всемирную славу Пласидо Доминго и седьмой месяц живет с одной женщиной.
И он, и она Алексей Фепланов и человечная, симпатичная позитивистка Анастасия Шаркинская, не ассоциировавшая слово «Эммануэль» с названием резвой шхуны безжалостных ямайских пиратов, довольно немолоды, и хотя галерея их тесных встреч включала в себя потертые лики целого ряда ворчливо проковылявших годов, ее это не успокаивало: Анастасии Шаркинской, как и любой женщине, достигшей высокого положения во времени, хотелось определенности.
Верно, правильно, законно, увы; Фепланов не делал ей предложения и даже не удосуживался познакомить ее со своими родителями. Живыми, неживыми, являлось для Анастасии Шаркинской несущественным лишь бы зашел разговор. К тому же, если бы родители Фепланова уже сошли с суетливой орбиты, он мог бы, по меньшей мере, намекнуть об этом формальным упоминанием вскользь.