Ну, хотя бы пару слов мне можно сказать? спросил он.
Гляди, потухнет, предостерегла его Светлана Мишукова.
Да вряд ли. Но если все же что тогда?
Сам подумай.
Я бы подумал и об этом подумал, и том, почему же моя дочь называет меня «своим не последним папой», но на раздумья ведь тоже силы тратятся.
Соображаешь, одобрила его логику Мишукова.
Не очень
Это не важно.
Она докурила и затушила окурок, но спустя пару минут их спальня вновь наполнялась светом. Ранимым и без примеси дыма: между Светланой и ее мужем дым влезал поздним вечером, однако во дворе, где гуляла их дочь, он чувствовался сегодняшним утром: Марина Янкович не умела крутить хула-хуп.
У всех получалось, у нее нет; она и так расстроена, а тут еще и советы: «Бодрее бедрами работай», «И животом, животом: он у тебя отсутствует, но и им тоже»: она старалась изо всех сил, но пластмассовое колечко постоянно валялось у ее ног, и, насмотревшись на ее мучения, крайне выдержанная Маша Лапшина любимая падчерица мичмана Амелина, неоднократно выкрикивавшего из окна: я найду куда вас послать! Ищите, какими путями станете возвращаться!» достала из кармана квадратную зажигалку, забрала у приготовившейся заплакать Марины Янкович ее пластмассовое колечко и приложилась к нему не выходящим из-под контроля пламенем.
Переставая быть колечком, колечко воняло и дымило. Вместе с ним воняла и дымила его значимость.
Ну, Маша, стремилась выразить благодарность Марина Янкович, я это спасибо тебе.
Не за что, сказала Лапшина. Оно само напросилось. На то мы и люди, что все вокруг воняло и дымило.
По-другому нас и уважать позабудут, с планомерным испугом поддержала ее Марина Янкович.
Позабудут, напомним. Любимая падчерица мичмана Амелина неосознанно бегло окинула взглядом притихшие окрестности. Было бы кому.
По математическим расчетам профессора Григоряна для того, чтобы человечеству было позволено вернуться в естественные циклы биосферы, население планеты должно быть уменьшено примерно в десять раз.
Начать можно с Григория Полыканского.
Он уже давно нуждается в открытии глаз зубилом.
Когда тебе семьдесят? спросил у своего дяди приехавший к нему в Калужскую область Седов. Говори правду, дядя Жора. Без балды. Спокойно.
Еще июнь, июль и будет, ответил Григорий Полыканский. Ты уж обязательно подъезжай, а не то обижусь. Все-таки седьмой десяток пойдет, отметить как следует надо.
Со счетом у тебя, дядя Жора, не очень, сочувственно заметил Седов. Помимо всего прочего.
Ты, парень, за своего дядьку не волнуйся, отмахнулся Григорий Полыканский, твой дядька еще всех пересчитает.
Ты бы свои годы для начала пересчитал, посоветовал ему Седов, или хотя бы с десятками определился, а то у тебя и голова за сердце не думает, и ухмылка, как у надрезанного бубна.
С какими еще десятками? начал тревожиться Григорий Полыканский.
Со своими. Как ни грустно мне тебя разочаровывать, твой седьмой десяток никуда не пойдет: он наоборот закончится. А вот восьмой пойдет Ты что, насупился-то? В боку от переедания прихватило?
Истинно сказал? спросил Полыканский.
Истинней не бывает. Но ты особо не расстраивайся. Седьмой, восьмой, какая разница.
Но дядя Жора Седова уже не слушал. Дядя Жора был убит.
Что же касается его юношеской любви Екатерины Лащневой, шестидесятидвухлетней доярки с пессимистичными предчувствиями относительно своего загробного существования, то она набрала клубники и пошла, прихрамывая на обе ноги; соседская девочка Лара ее не пропустила.
Собирающаяся в первый класс Лара еще не перепрыгнула через костер своего возраста, но перепрыгнет ли она через него не запалив ничего жизненно важного, ей бы не подсказали ни разговорчивые ягодицы похороненных вне гроба гностиков тех из них, кто осуждал Всевышнего за тоталитарный образ правления ни сивилла-прорицательница Герофила.
Темно у маленькой Лары в ее будущем.
Может, и светло, но отсюда не видно.
Это у вас клубника?! спросила она у Екатерины Семеновны Лащневой.
Клубника, клубника, ответила Екатерина.
А что вы с ней делаете?
Екатерина Лащнева от такой глупости бессодержательно оторопела, но потом пришла в себя и нервно проорала в ответ: