Выйдя из пропахшего мертвечиной помещения, отбойщик мясных туш Леонид «Палач» Датилов не оспаривавший сомнительную осведомленность Редина, беспристрастно рассказавшего ему, что когда на Руси секли розгами пьяных священников, они просили, чтобы это делали не люди благородного происхождения, а крепостные или посадские обреченно уставился на никем не нарушаемую голубизну послеполуденного неба.
Как бы я хотел стать облачком, одухотворенно прошептал Леонид «Палач».
Разноголосица птичьих пений сплеталась в единую небесную улыбку.
Правда, если бы я был облачком, я бы вряд ли захотел быть облачком
Леонид Датилов криво усмехнулся и вытер лицо забрызганным кровью передником:
У облачка недостаточно мозгов, чтобы хотеть быть облачком.
Тем летом его сердце еще было кем-то занято: в моей жизни был шанс. Шанс в жизни. Был. Несомненно.
Почти наверняка. Не исключено.
Вспомнить бы еще, когда. И, может быть, с кем не избегай меня, Ирочка. Хотя бы переоденься при мне.
Минуты наполнялись секундами, и, насытившись до отвала, уступали места изголодавшимся однополчанкам. Невидимые с утра звезды хранили свою невидимость и по сей час; держи его уверенно как? как початок непритворно скрюченному международному гроссмейстеру Самуилу Лайфецу, через две ночи на третью одолеваемому нечистыми побуждениями к невесте «Палача» Датилова Ирине, приснился сон: он играет партию с неким плохо пахнущим бородачом, делает ход и
То, что случилось непоправимое, Лайфец почувствовал сразу. Он же хотел играть Староиндийскую, Самуил Исакович даже помнил, когда ее в последний раз играл Фишер Бобби играл ее в 1970-м, играл черными против Сабо, играл и выиграл; в левом полушарии Самуила Лайфица кто-то орет: я падаю! Не подхватишь?!
Буквы в книгах всегда повторяются, и многим от этого скучно; многим, но мне ли? мне или сидящему на ореховой маске чудовища юноше-скопцу? Самуил Лайфец не в себе. Не в мученическом венце, но в драгунской треуголке; бородач на него смотрит и дебиловато хихикает.
Что это ты творишь, маэстро? спросил он. Это же не Староиндийская защита, это, тебе ли не знать, Новоиндийская. Даже не догадываясь о том, что книги о путешествии на луну исались греками еще две тысячи лет назад, бородач артистично потер потные руки. Теперь ты обречен!
Пробежав слипающимися глазами по бесперспективной позиции, Семен Лайфец тяжело вздохнул. Потеряв сознание, он рухнул головой на доску; вошел в туман, опрокинул все фигуры из его некровоточащей головы освобождающе сочилось отчаяние.
На утро гроссмейстер Лайфец не проснулся.
Потерявший сознание во сне с утра никогда не просыпается.
Проходит день, за ним и ночь, но утром нет. Надежды. Завтрака.
Тебя. Прораб в Братеево смеялся, увидев, что осталось от. Твоих лучей. Моей спины свои взаимоотношения с ней Михаил Емышев Михаил? вы ученик Самуила Лайфеца? Я незрелый тридцатидвухлетний самец, по мнению работавшего со мной Редина, «правдоподобно догнивающий в застенках несерьезных ценностей» отношения с ней Михаил мог охарактеризовать, как если бы в гаражах за два до рассвета горели три сигаретных огонька.
Два на уровне нормального человеческого роста это курит она с очередным оказавшимся с ней мужчиной; третий совсем слегка над землей.
Огонек от сигареты Михаила Емышева сам Михаил словно бы лежит под их ногами. Он смотрит не под юбку любимой девушки, а на звездное небо, и Вероника Самолина пытается потушить его сигарету брезгливым плевком.
Не попадает. И тогда предполагающий воспользоваться ею прямо в парке индивид тушит сигарету Михаила Емышева лакированным ботинком.
Потом он не убирает ботинок с его лица; он и Веронику Самолину отделил от других дам всего на один вечер, и голову Михаила Емышева, пять раз в день кормившего громадного ирландского волкодава по кличке «Зайка», в лосиноостровскую землю вдавливает.
До минуты, когда бы его голову вдавливали в землю Михаил Емышев пока не дожил, но к этому все и идет; Емышев считает за большую честь даже такую малость, как проводить ее до дома: любимая не проси, говорила она, я не буду открывать ладонь.
А что там у тебя?
По-моему, ничего. Но ты, Михаил, в этом не убедишься. Потому что я не буду ее открывать; Вероника Самолина Емышева не ценит: разрезает его сердце лунным серпом. Кричит, выходит из себя: