Где мой мед?
Пушонок промолчал и еще чаще захлопал глазами. Низенький он медведь, кроткий, и к себе, и к другим безобидный, но Хамсяку нет никакого дела до его нрава. Темно у него в большом черепе. Ни малейших претензий к теории Большого взрыва, ничем не объясняющего того, почему материя в космосе распределена столь неравномерно.
Ты что, чушок, замахнувшись на Пушонка, проорал Хамсяк, решил в молчанку со мной поиграть?! Где мед?!
Пушонок лишь испуганно развел лапы. Во взгляде у него робко искрится истина: не знаю я, где ваш мед, не брал я его. Не посмел бы.
Хамсяк совсем озверел.
В последний раз спрашиваю, прокричал он, сейчас спрошу, а больше не буду! Колись, сучонок, а не то наизнанку выверну!
Сеньор Хамсяк не умеет думать о себе плохо, и, жалобно заплакав, Пушонок получил в ухо.
Опрокинулся. Им овладело здоровое безразличие.
Внезапно с холма спускаются еще медведи: штук пять-шесть, и все здоровые, практически амбалы; один из них вразвалку подходит к Хамсяку и, не примешивая к предстоящему выяснению даже ничтожного присовокупления примирительной любезности, берет его за нос.
Нос у Хамсяка с горбинкой. Берут его за него не молча:
Вижу ты, говнюк, на братишку нашего наезжаешь? На сиротку глухонемую? Знаешь, что тебе за это будет? Хана тебе будет. А ну-ка, братаны, навались.
Побратайтесь с моей кручиной. Не вытирайте об меня колеса нагруженной асбестом телеги и не заражайте меня намерением лечиться; Хамсяка валят на землю, скручивают по рукам и ногам плетеными канатами: клешням венерических заболеваний до него уже не дотянуться, и он тоскливо размышляет: что же это за жизнь, если она скоро кончится? откуда же у них с собой канаты? я! вас! не выйдет.
Смахнув с лица сладкий пот возмездия, самый главный из спустившихся с холма беззлобно сказал:
Ты тут пока полежи. А мы пока охотников свистнем.
Они обняли своего братишку и, самодовольно приподнимая плечи, завиляли бедрами и ушли: Пушонок шагает вместе с ними. Смеется полуденному солнцу, преодолевает проблемы социальной адаптации, неосмотрительно обнимает ступнями задремавшего ужика.
Ужик ему вслед не смеется. Он не преувеличивает значимость того, что на исходе девятнадцатого века в семь утра под Костромой в жестяном желобе для стока воды беспокойно спала сумасшедшая гадюка.
Если бы на крышу не ливанул крупный дождь, она спала бы там и дальше, но дождь все-таки полил; потоки воды потащили змею по желобу и в конце концов, сбросили ее вниз.
В это время из дома, на котором висели эти самые желоба, вышел опухший кузнец Михаил Зимин: посмотрел на дождь и так ему захотелось хлебнуть дождевой воды, что прямо мочи нет. Так в чем же дело, подумал он. Подставил голову под струю и начал пить. Тут-то гадюка ему в рот и упала.
С тех пор об этом кузнеце пошли недобрые слухи.
В деревне с испугом говорили, что все, кого он бы ни поцеловал, через несколько дней помирают. Местный же врач Тихомиров кузнеца наоборот защищал. И когда речь заходила об «убивце», как Михаила Зимина называли и мал и велик, он всегда говорил:
Отсталый вы народ. Одно слово деревня. Сколько можно повторять: от яда они померли, от змеиного яда.
Однажды Тихомиров вообще не сдержался:
Оставьте мужика в покое, понятно?! А лучше так сделаем я сам с ним поцелуюсь. Может хоть это вам, дубинам, верным доказательством будет.
На третий день вся деревня пришла хоронить своего лекаря. Бабы, не стесняясь, плакали; мужики молчали и представительно сморкались в картузы, поп Андроник уже было гнусаво запел запокойную, но, запнувшись, с неподдельным ужасом взглянул на народ.
Братья и сестры во Христе! возопил он. Что же мы делать будем? Пасха Святая скоро, а по закону Христианскому надо со всеми похристосываться
Ему никто не ответил: на кладбище стало так тихо, что было слышно, как на землю падают легкие слезы. Одна только Маша Купляева, девка пышная и глупая, не испугалась. Не буду я, сказала она, с ним целоваться. Пусть Господь меня навсегда в девках оставит, но не буду.
На нее, конечно, закричали, схватили за косу, однако по мнению практически всех здравомыслящих историков начиная с закончившего истфак МГУ Семена «Марафета» Белковского, которому, что Геродот, что Гелланник; друзья-археологи раскопают гробницу Энея, обратятся к Семену за оценкой их находки, и он глубокомысленно ответит: «По-моему, тут это полинезийская погремушка в форме фаллоса» именно с этого Машиного крика вера на Руси стала осыпаться и рушиться.