К работорговцу детьми присматриваются даже самые благодушные ангелы.
Дмитрий Александрович Белковский уже начинает действовать на Манежной площади, но временами похожий на приличного человека Мартынов сходит с освещенной прямоты главных улиц; он сейчас один, без женщины, ограничиться кормлением самого себя и сытно, и голодно по весне чаще голодно, но до весны еще далеко, в Новых Черемушках стужа, на простуженные тени ложится бледный снег, и к Мартынову подбегает одетый не по сезону мужчина. Сует к себе в карман трясущуюся руку и водит под белым ветром обшарпанным коробком.
Ему не дано стать опорой самой захудалой семьи. Коробок у него неустойчив, вываливается, гуляет, но лишенец, гипотетически Семен «Марафет», не прячет его в кулак. Протягивает Мартынову. Тот, разумеется, не берет.
Вам чего? спросил Мартынов. Или вам кого? Не конкретно же меня? Я немного знаю о хирургическом узле для перевязки сосудов, а вы о чем?
Я? О чем знаю я? Практически? Ну, к примеру, о сифилисе Но вы, дорогой мой гринго, напоминаете мне человека с душой, еще не затронутой гангреной зажгите спичку пожалуйста
Издеваетесь? нахмурился Мартынов.
Курить хочу
А безусый строитель, пустился в разглагольствования Мартынов, давно хотел стать членом элитной бригады, но ему сказали: «Мы тебя принимаем, но ты должен пройти испытание видишь подъемный кран? Поднимайся на него и спрыгивай вниз, а потом сразу же к нам будем, сынок, обмывать твое зачисление». Парень, конечно, волнуется: я же разобьюсь, шепчет он, я накроюсь, а они улыбаются само собой, разобьешься. Или ты думал, что в элиту есть другие пути? Других путей в элиту нет. Только разбившись. Подумав о том, что родители Александра Суворова считали своего болезненного отпрыска не годным к военной службе, Мартынов рассеянно усмехнулся. А вы, если хотите, курите. Ято причем.
Меня пальцы не слушаются
Человеческое спорит в лишенце с его собственным. Ему бы тяжело давалась богемная жизнь, и, го человека сошелся с Рединым и е» Мартынов вникает в его затруднения. Не сгорая в огне жалкой мелочности, он уже приступил к снятию своих толстых перчаток зима в Новых Черемушках, бледный снег и странные люди со шрамами на глазах.
Получается, у вас всего лишь замерзли пальцы? все так же усмехаясь, спросил Мартынов. Всего лишь пальцы? Больше ничего?
Не позволяющий себе откланяться мужчина почему-то насупился.
Всего лишь, не без вызова сказал он, тут совершенно неуместно.
Но даже в том случае, рассудительно заметил Мартынов, если у них от холода зачешутся, а затем полопаются все кости, у вас же их все равно не отрубят: сами отсохнут. Не драма же.
Не вам судить!
Он там, где притоптывают не в такт. Гордыня диктует ему катиться вниз. Мартынов вытягивает руки по швам; неподалеку от них и смерть, и косноязычные гедонисты, и кафе «Медельин»: в нем сидят пятеро молодых людей, две пары и один непарный и взрастающий отнюдь не с девицей, а с квартирующей в нем вечерами печалью юноша признается школьным товарищам и их подругам: «Как же мне не везет в любви». Но они его не слышат. Он обращается к ним повторно и уже криком: «Как же мне не везет в любви!», и они его слышат, помнят, опознают; слышат, но не слушают, им явно не до него. Да и не до кого. Они же целовались just a kiss away, slow dancing in the nest of death
Они, они, огни, замри; они не плачут навзрыд в галлюциногенном состоянии, Мартынов не наводит внутреннею красоту и не крутит амуры в хилерских филиппинских деревнях. Не подливает в харчо домашнего ежевичного вина. Не раскручивал себе вокруг своей оси неприветливый мизантроп Седов сдается на милость провидению в меньший унисон с общественным укладом.
Он еще в квартире, откуда пока не ушла Елена Котенева. Расточительная, костлявая, не робкого десятка; являя собой человека нестерпимо скрученного болью, Седов аполитично застонал и вдруг увидел ее. Он этому не противился. Тем более сейчас.
Поцелуй меня, попросил он.
Конечно, сказала Елена.
Она обвила его шею прохладными руками и раскованно приоткрыла рот, но едва их губы слились в единое целое, дико закричала:
Ты что?!
Так надо сказал Седов.
Что надо?! Ты же мне губу закусил!
Седов улыбнулся. Криво от боли.
Я придумал, как нам обходиться без чужих театров, сказал Седов. Я также придумал нам роли без слез в нашем собственном. А это не я придумал.