Выходит, она у него есть?
Э, барин, тут вы меня не подловите я не для того вас окликаю, чтобы елейно расхваливать. Кого-нибудь еще поищите.
Не буду я никого искать.
Времени жалко?
Жалко. Но не своего.
Нырнув в метро не зажимая нос, но и не дыша лишнего Корнилов увидел чье-то размытое отражение на треснувшем стекле подъехавшего поезда. «Стекло, что стекло? треснуло ровной кривой; поезд, вы уже о нем? его принесли на пылающей лопате? неплотно прислонился к перрону поднабрать периодически сдающихся волонтеров езды в ускользающее дальше».
Чье это было отражение его ли собственное? Его ли? Корнилов не разглядел, уж больно настойчиво, и настойчиво больно, его подталкивали в спину.
В вагоне Корнилов встал. Он бы лег, но и усталость пока не прозрела, и детей в его окрестностях немало: ему не хочется впустую травмировать их детство. А это еще что за дурковод? патлатые, перехваченные заскорузлой тесемкой волосы; просторное, обнажающее грязную рубашку пончо; оранжевые очки с перекрученными изолентой душками.
Засовывая руку в полиэтиленовый пакет с багряной надписью «До наркотиков дошел я сквозь секс and рок-н-ролл!», он доставал оттуда пряники. Доставал и ел. Странно, но хипстеры еще водятся часть крошек оседала на его рыжих усах; другая, гораздо более объемная, накрывала собой пол вагона, но «Нил Кэссиди» не уделял этому значительного внимания доев один пряник, он достает второй, прикончив второй, третий: конвейер работал безотказно, и непокорная индивидуальность его запустившего, как и прежде, повторяла за небом пренебрежительные мантры отказа мимикрировать он грызет пряники, Корнилов находится с ним по разные стороны баррикад; «Нил Кэссиди» не мучается нервным истощением, Корнилов не так давно беседовал с одиноким дрессировщиком змей Дубильниковым, сказавшим ему: «Мои змеи могут меня умертвить. Без вопросов как только я захочу. Я бы не против, но мне пока не за кого умирать: у меня нет любимой женщины. Мужчины и того нет».
«Как насчет умереть за себя?».
«Не пойдет За себя мне и пожить достаточно».
Сошел «Нил Кэссиди» за одну станцию до Корнилова. Наверное, пряники кончились. А может так и было задумано интересно, когда он загнется, кто-нибудь придет на его похороны?
Или не интересно.
Задумываясь о таких приятных мелочах, Корнилов неспешно приподнялся на воздух: улица уже не главная, но снег и здесь снег, голове и здесь не дадут отдышаться, интенсивно отвлекая ее чуждыми разговорами особенно те двое в лыжных шапках: идут в каком-нибудь полуметре от Корнилова и беседуют не записками, в голос. Ну, и чем же обмениваются монстры их памяти?
Она уже подобрала подвенечное платье, помыла палец для кольца, но вместо официального предложения услышала от меня нечто иное: официальным тоном, но иное. Чувствуя, что поступаю непосредственно, я сказал ей: «Мы не будем расписываться моя фамилия слишком коротка и мала, чтобы ее использовать и как твою, а разрешить тебе остаться под своей фамилией для меня недопустимо не знаю почему, но таковы мои принципы». Тебя же, Сергей, я уважаю.
За что?
За твою Татьяну, за выбранную тобой женщину. Она же никому не нравится у нее и фигура ужасная, и голова не варит, и в глазах ужас, как у мумии перед случкой Но главное, чтобы она тебе нравилась, правильно?
Правильно
В отличие от Корнилова, задержавшегося возле зоомагазина посмотреть на выставленный в витрине аквариум, они не остановились, и ему были слышны лишь три по одной на рот, но на первый все же две напоследок оставленные фразы.
Уважаю тебя, Сергей, ты все-таки человек. Добрый человек не избегающий проснуться впотьмах. Но она тебе что, действительно нравится?
Да какой там
Мертвое дерево качается, гнется, ждет кого бы ему прибить; одному не хочется умирать; аквариум очень убедителен с рыбами, пузырьками, радостными перемещениями опровергающими сентенцию «Тебе сойти с ума просто. Почему просто? Он у тебя крошечный». Они отказывают ей в правдоподобии с вызывающе трезвой нацеленностью, и им плевать, что выход из жизни открыт двадцать четыре часа в сутки; абидосский храм Сети Ι разыскивается на карте кибер-пространства, а единственному счастливому (?) сперматозоиду, перехитрившему миллионы прослывших теперь неудачниками (??) собратьев приходится воплощаться на белый свет очередным черным пятном: «Не удивляйся, Марина, если я уйду в монастырь Иди. Когда-то они использовались государством в качестве сумасшедших домов напомни об этом настоятелю. Ради тебя они не преминут тряхнуть стариной» Корнилову к тому же хочется есть: хипстер своими пряниками аппетит, конечно, поумерил, но на его природе это сказалось лишь недолгой отсрочкой прорыва на идеальные позиции оскорбительного давления тленным. Оскорбляя Корнилова действием противопоставить им нечего: духом вряд ли отобьешься от тела без потери последнего ощущения выравнивания всего себя с усредненным млекопитающим сводили его поблекшие мысли к: дунайской ухи бы сейчас. Или какой-нибудь расстягай. А тут еще несносно, понять бы самому, как несносно вспомнился пассаж из «Будденброков» Манна какого-то из них: «Прислуга меняет тарелки. Подается гигантский красно-кирпичный окорок, горячий, запеченный в сухарях».