Корнилов поведал им о до сих пор практикующемся в тотемических общинах обряде инициации подразумевающем в данном контексте «ритуал сексуальной зрелости», в течении которого молодой человек обязан совершить половой с живым или, на его усмотрение, мертвым животным а также о джайнской нирване, о недопустимости гегемонии пролетариата; о застрелившимся стихотворце: «Был такой поэт Виктор Гофман Талантливый? Не мне оценивать людей подобной направленности. И чем он тебя поразил? У него легли на бумагу запомнившиеся мне слова: Полюби бесстрастье, свет и самовластье. Только в этом счастье. Только так живи тут я его поддерживаю», и некогда правившем в Афинах на протяжении десяти лет Деметриосе Фалерском, издавшим закон об усечении роскоши погребения и бывшим первым афинянином, осветившим волосы перекисью водорода.
Высадив Корнилова там, где они с ним и условились «Скажешь, что от Славы Лобова, тебя впустят» экипаж опорожнил занимаемое им место с закономерным облегчением.
Отвернувшись от ночи стесненным продолжительным отсутствием где бы то ни было сознанием, Корнилов заметил возле себя плешивого мужчину, дымившего ему в ноздри вонючей «Примой» и выразительно надкусывающего передние зубы попеременно солирующими клыками.
Мужчина, вероятно, был демоном. Когда-то он был человеком, но стал демоном: в глазах знание Трех учений, в руках вырывающаяся матрешка, за щекой распорка для пластилинового канатоходца.
Ты здесь не просто так, лихорадочно усмехнулся Абрахам Принцепс, я не о земле, где ты случайно, а о травмпункте. Но как бы ты себя не обманывал, человек в человеке это и есть демон. Ты что сломал?
А вы бы предпочли, чтобы я что сломал? поинтересовался Корнилов.
Да по мне по мне и значение несломанного позвоночника слишком преувеличено! Безответно засмеявшись, Абрахам Принцепс уже заходился в предгрозовом кашле. На погосте-то всегда летная погода!
Веское наблюдение. Но как он ответит на:
Вы сами-то живы? спросил Корнилов.
Troppo! прокричал плешивый. И вряд ли сам!
Нецензурно помянув все десять Израилевых колен, Абрахам отчетливо погас кланяющимся исчезновением. Но отчетливо погаснуть с нас всех станется голозадому палестинскому мальчишке дали пару щербатых медяков, он накупил полную торбу всякой всячины, понурился и обделенно пробурчал: «Еле денег хватило».
Добравшись домой фактически без осложнений на предложение среднего перста судьбы пробежаться ради повышения тонуса впереди поезда, он отреагировал поднятием своих таких же Корнилов вынул из кармана пальто, длинного, гладкого предмета, повешенного дожидаться очередного приступа заинтересованности в его участии, взятый на просторах подземки рекламный листок и, осторожно грызя покрытую бетоном запустения сушку, углубился в безразличное впитывание заключенной в нем информации. Прочитав лишь заглавие «Минус простатит, но плюс аденома!» впитывание он стреножил. Лучше сейчас же заснуть и сделать почти не выходившие из его повиновения нервы еще более провисшими. И Корнилов заснул. Проветривая мышление ритмичным подхрапыванием. Ворочаясь при своих. Видя нелепый сон, понукавший гвардию его обособленности к чему-то большему. Б. огом Г. онимый пел про «Сны о чем-то большем», так этот как раз из них: в этом сне Корнилов был капитаном межзвездного корабля, являвшего собой последний бастион землян в какой-то бесконечной и всем опостылевшей войне рассекая смелым взглядом открытый космос, он эффективно думал о судьбах галактик. Ситуация представлялась поганой, но шансы пока оставались. Ближе к полночи в его рубку влетел запыхавшийся крепыш в изодранном облачении пластмассовых лат.
Мой капитан, беда! громогласно прокричал Андроник Пугач.
Я, улыбнулся Корнилов, уже отвык так серьезно воспринимать наши глобальные неудачи. В чем дело, четвертый?
Крепыш опустил глаза:
Мерилин Менсон только что признался мне в том, зачем он в такой степени замазывает себя гримом. Грим делает его страшным, но без грима он, по его словам, еще страшнее, чем с ним. Но не дело не в этом мужайтесь, мой капитан.
По поводу чего мужаться?
Вашу женщину похитили.
Издав приближенный к звериному рык, Корнилов вдребезги разбил главенствующую в нем непроницаемость.
Кто!? проорал он. Я спрашиваю тебя, кто?!