– Ешь, – сказал он Человечкову.
– Что вы!.. – сказал Человечков. – У меня сейчас желудок ничего не примет. Я сейчас…
– Ну лимонад пей… – прервал его Карцев и открыл бутылку с водкой. – И стакана у тебя, конечно, нет?
– Нет, – огорченно сказал Человечков. – Вы на меня не обижайтесь.
– Нет так нет. На нет и суда нет, – Карцев вытащил из банки огурец и добавил: – Боже мой, как все ни черта не стоит!
Прямо из горлышка он выпил половину водки, съел огурец и протянул бутылку Человечкову. Вася подумал, что Карцев предлагает ему выпить, и отрицательно замотал головой.
– Заткни чем-нибудь, – сказал Карцев. – И поешь, пожалуйста… Посмотри на себя, как ты слаб…
Человечков заткнул водку и деликатно отпил глоток лимонада.
– Хотите, я за руль сяду? – спросил он.
– Сиди, где сидишь, – сказал Карцев и завел двигатель.
И сколько было до Лосева, до того моста, Карцев гнал машину и думал, что все теперь для него сдвинулось с привычных мест, и сознание вины своей в Вериной смерти не покидало его и заставляло вспоминать только то, в чем он был действительно повинен.
А когда машина въехала на тот мост и остановилась у деревянных перил, Карцев допил оставшуюся в бутылке водку, постоял, привалившись к перилам грудью, и от желания броситься вниз, в черный ревущий поток, его останавливал не страх и не рассудок, а всего лишь ощущение сырости деревянного ограждения и прилипшей к телу рубашки. (Маленькое физическое неудобство, которое унизительно тянуло Карцева к сиюминутности и требовательно возвращало его к жизни.)
Потом Карцев дважды останавливал машину, и оба раза залезал в кузов и придвигал ссунувшийся назад гроб к переднему борту. В третий раз он разбудил Васю Человечкова и попросил у него топор. Вася помычал, пошлепал губами и махнул рукой за спинку сиденья. Карцев отодвинул его, достал из-за спинки топор и, укладывая сонного Васю на место, почувствовал на своем лице его горячее неровное дыхание. Вася температурил. Карцев снял с себя пиджак, укутал Человечкова и вылез из кабины в мелкий сетчатый ночной дождь.
У обочины Карцев срубил два молоденьких деревца, измерил топорищем расстояние от гроба до заднего борта, обрубил стволы до нужного размера и обухом загнал их в кузов, одним концом уперев в задний борт, другим – в гроб с телом Веры.
Оставшиеся километров тридцать гроб был плотно прижат и не сдвигался с места ни при сильных торможениях, ни при крутых спусках, и Карцев жалел, что не укрепил его с самого начала.
– Ну хочешь, я положу тебя в свою клинику? – спросила Вера и поправила подушку под головой Карцева.
Слышно было, как Мишка гудит в коридоре.
– Положи, – сказал Карцев и улыбнулся.
Приоткрылась дверь, и в комнату заглянул Мишка.
– Мама, – сказал Мишка, – можно, я и здесь буду жить тоже? Немножко здесь, немножко там… А, мама?..
Это произошло через пять месяцев после того, как они разъехались. Карцев получил отпуск и приехал в Ленинград, в свою новую комнату на Крюковом канале.
Все дни он мотался с Мишкой по музеям и загородным электричкам, вырезал ему лобзиком пистолеты и конструировал тормоз к самокату. Вечером он ходил в цирк, болтался за кулисами, а после представления ужинал с кем-нибудь из цирковых в «Европейской» или в «Астории».
В цирке работала почти вся программа, с которой Карцев недавно был в Польше. Всех он знал, и все знали его, и это было очень удобно. Старые приятели по спорту ему были неинтересны, а новые знакомства Карцев не любил, потому что не любил рассказывать, как Кио делает свои фокусы, и отвечать на вопросы, часто ли тигры разрывают своих укротителей и страшно ли ему, Карцеву, каждый день подниматься под купол, и как артистам цирка платят: зарплату или процент со сбора?..