Вера, дети мои, говорил розовощёкий батюшка с выпуклого экрана, это отречение от денег в пользу церкви и приобретение сим поступком отпущение всех совершённых грехов. И деток надо учить семьям-то нашим. Подрался с кем-нибудь, покакал в кроватку, ругнулся матюком замаливай денюжкой в ящичек на золотых вратах жилища Божьего.
Я повторял за ним и старался запоминать каждое слово, чтобы рассказать Роме. На груди святого отца висела бриллиантовая могучая петля. Под конец выступления он снял её с кабаньей шеи и поднял над головой. Камера начала медленно надвигаться к драгоценности.
Дети мои, телезрители, страдальцы! надрывисто в виде песнопения голосил он, за веру подлинную, за князя нашего Господи Боже сохрани! На бархатные покрывала сына человеческого ты золото возложи. Храм мой открыт с утра до вечера, чтобы очистить сердца ваши недоверчивые! Мамы и папы, Господа зёрна отказа от денег в душах их посей, Спаситель отец всех ваших виновных детей!
Он так красиво это пел, что я испытал небольшой экстаз. Петля с телеэкрана будто вошла в меня сзади, но она была вовсе не ребристой и жёсткой, а очень гладкой и скользкой. Я извивался и стонал, глазея на батюшку. Мои духовные жертвования закончились, я бы без сомнений передал ему свою кучку мелочи, если бы имелась такая возможность.
Выбежав на улицу, я опрометью бросился в логово «знаний», ибо непомерный гнев маменьки, приходящей с родительских собраний, был во сто крат ужаснее учительницы по алгебре, которая меня открыто ненавидела.
Первым уроком была география. Уборщица, от которой разило диким купажом белизны и перегара, заплетающимся языком потребовала вторую обувь. От нескончаемого мытья пола у нее всегда были мокрые пятна под мышками и в промежности, все к этому привыкли и уже не замечали. У меня не было времени с ней пререкаться и под дребезжащий звонок я, усеянный брызгами луж и каплями пота, залетел в класс. Сразу же при моём явлении среди одноклассников прощебетали смешки. Девочки в снежных сарафанчиках, хрустальных туфельках с малюсенькими каблучками и конскими хвостами на потылицах хихикали и алели, зажимая кулачками уста. Но под пахнущими свежестью и целомудрием уборами скрывались пошлые и мокрые су́чки, подобные обтёрханным половым тряпкам из ведра постоянно пьяной вдрызг технички. Улыбающиеся пареньки сурово и настороженно вперились в моё лицо, ожидая дальнейших деяний. Я резко провёл перстами по губам. «Вот блин, забыл смыть», подумал я, принявшись стирать губную помаду, размазывая и делая ещё хуже.
Серёжа, Серёжа, начала Марина Сергеевна, вставая из-за стола, всё хуже и хуже. Она настолько страдальчески и безнадёжно это произносила, будто произошла какая-то всесветная катастрофа. Упади ей сверху атомная бомба в руки, она бы была намного спокойней. Не садись за парту, возьми указку и покажи страну, в которой мы обитаем. Я запаниковал и замешкался, нервозно бегая сощуренными глазами по глобусу. Мой взволнованный взгляд перевёлся и машинально упал на самого большого человека в помещении пузана Вову. С дальней парты он широко расставлял руки, но я совершенно не брал в толк, что он хотел до меня донести. Я тут же подумал: «На кой нужна школа, если я даже не в курсе, где проживаю?»
Так, а какую страну знаешь? продолжила она допрос. Серёж, ну не будь таким тупым
Я смотрел на глобус и продолжал упорно молчать. Гнилой деревянный пол поскрипывал под моими нервными переминаниями с ноги на ногу. Удары порывистого ветра прогибали стену и заставляли штукатурку осыпаться. Словно зябкий туман в классе стояла еле различимая дымка. Я не знал даже, какое было время года, а она меня допытывала со странами. Наши застарелые учебники представляли собой книги, подвергшиеся неописуемому вандализму. Наверное, на самой парте информации было больше, чем в этих «кладезях» знаний, прошедших через сотни рук. Драные и смятые страницы, красочные иллюстрации выглядели так, будто их беспрестанно зачёркивали чернилами. Я так же, как и все, уродовал имущество не только в стенах школы, но и везде, где можно, руководствуясь идейным принципом «Не моё не жалко». Но на самом деле, всё было намного сложнее. Культ минувшей, настоящей и предстоящей войны, упорно насаждаемый всеми учителями разъедал, притуплял свободное мышление, замыкал подлинную индивидуальность и вскармливал озлобленность ко всему. Наши «герои», на которых нужно было равняться, являлись отвратительными и мерзкими убийцами: выдающиеся полководцы, одинокие короли, вечные президенты, пламенные революционеры, местные олигархи. Нас заставляли учить даты важнейших сражений и смертей, пересказывать жизнеописания абсолютных рекордсменов по изуверским злодеяниям. Делать это всё нужно было с возвышенным выражением и важным лицом, на котором должна была сверкать гордость и глубокое почтение ко всем этим кровопролитиям и кровопивцам. Особенно поражало во всём этом паскудном обмусоливании истории упорное нежелание армий и народов той местности, где я родился, сдаться и перейти под контроль государству, где люди были более образованны, умны, красивы, и где уровень жизни был на порядок выше, чем у нас.