Вот такую историю я пересказал Михе. Он задумался.
Мы с мамой были на Темрюке. Должно быть эхо. Куда ж без него? Это же физика! Но нам сейчас в Абхазию ездить нравится.
И Миха вступил в подробный рассказ о некоем дяде Арсене, сын которого служит в Абхазии на таможне, и из «Дьюти Фри» таскает для дяди не паленый, а шотландский виски. Больничная жизнь постепенно вернулась, втекла в меня с его словами, как мельдоний втекал из капельницы. Но по пути наверх, в палату, на опустевшей лестнице, Миха, обогнавший меня на три ступеньки, вдруг развернулся и поинтересовался, чем же закончились каникулы у мальчика?
«Девочка-то простила? У нас в литературе все всем прощают. Кроме Раскольникова».
А девочка из рассказа она уехала. На автобусе. И глядела на мальчика в заднее окно. И тот бежал за автобусом, бежал-бежал и вдруг увидел сквозь стекло, как она красива! Но я не стал этого всего сообщать Михе. Вместо этого я ему напомнил, что Раскольникова, по сути, тоже простили
***
После нашего восхождения на крышу жизнь в палате неуловимо и бесспорно изменилась. Миха нет-нет, а спрашивал, где же все-таки кочевник спрятал коврик. Обращался он не ко мне, а к самому себе. Славный мой сосед стал рассеянным и задумчивым Изменился и я. Утратив былой интерес к его историям, я то и дело бросал взгляд в окно. На воле потеплело, снега подтаяли, поле и пруды почернели. И, кажется, столь значительные перемены в мироздании произошли в течение одного дня.
Чтобы снова сойтись, мы с Михой ощупью, но быстро и по взаимному согласию обозначили общий интерес к выпивке. Да, нас обоих стало тревожить желание вместе принять по сто граммов или пригубить пивка; желание нам очертило перспективу.
Эх, выйдем на волю, дай бог, установим видеосвязь, и выпьем на удаленке верхнесолодового, отходя по сну, мечтательно произнес он, глядя в потолок.
Дело в том, что после ужина Миха пообщался с сестрой, и принес новость в Европе вирус разбушевался, и в Италии жителей каких-то городов посадили на карантин и запретили ездить друг-другу в гости. Так что Миха глядел не только в потолок, но и в будущее. Над больницей нависла угроза долгой изоляции.
Ночью мне скверно спалось. Меня отвлекал от сна не Михин художественный храп, а это самое будущее. Оно было как острое перо в подушке, куда ни повернись колет. Вроде бы, не испытывая страха перед новой инфекцией, которая, словно огонек по сухому мху, побежала в нашу сторону по мшистой земной коре, я все-таки испытал глубокую тревогу. Природа ее так и осталась мне неведомой. Мне вспомнилось, как родится захватывающая тошнота страха на качелях. Взлетаешь ли ты до пика «солнышка» на махе вперед, или на махе назад слепым затылком достигаешь высшей точки. Нынешняя ночная тревога мне показалась дальней родственницей того страха, пускающего бежать волны мурашек от затылка по спине.
И вот я не спал. Я то закрывал глаза, то глядел в окно. Ночное небо не выражало ничего. И постепенно ко мне пришло осознание странного факта: тревога моя как-то связана с человеком на крыше. Но с кем из двоих? Ночная память она отличается от дневной. Тени под Луной совсем не те, что тени, набрасываемые Солнцем. И эхо от девичьего клича совсем другой природы, нежели отраженный горами мальчишеский крик. Из двоих ночная птица создала одного Человека под Небом. Точнее, Человекаподнебом. Воображение создало его образ. Бородка с сединой, нос прямой, как по линейке. Высокий лоб, светлые глаза. Больше ничего не могу вам добавить. Кроме того, что все ж таки, намаявшись, заснул
***
Следующий день, вроде бы, ничем не отличался от предыдущего. Так, на взгляд пассажира, не слишком чувствительного к русской природе, вид за окном скорого поезда, катящегося от Твери к Петербургу, не удивит яркими переменами. Зато какую палитру новых красок прощание со средней полосой даст любителю русской северной европейской части! Так и я, люблю мало заметные перемены За завтраком сидели напротив друг друга перед картонными стаканами, наполненными обезжиренным кефиром, серым, что талый снег. И тут Миха, подмигнув, напомнил об уговоре. Мне бы обрадоваться, а только стало протяженно скучно, так скучно, как через год жизни в степи с напарником-кыргызом, тянущим весь год одну и ту же песню. Захотелось остаться одному. Странное желание посетило меня взять ручку, расстелить перед собою лист чистой бумаги, которая несет в себе непередаваемый канцелярский вкус расстелить чистый лист и написать на нем письмо жене. Без спешки, без sms, которые калечат слова и знаки препинания. Что же я напишу? О чем писать?