Другие, например, Ткачёв, пошли еще дальше и признали существование конфликтов внутри деревенской общины, предвидев её последующую постепенную дезинтеграцию. Действительно, одна из самых важных мыслей в том, что популисты проявили иллюзорный характер политики российского правительства, придерживающегося убеждения, что «естественная гармония классов» могла стать мифом и лозунгом, но это не дает оснований предполагать. что конфликты интересов и амбиций между людьми или группы людей иллюзорны. И все доказательства показывают, что Россия ни в коем случае не была освобождена от этого бесчеловечного состояние.
3. Раскольники и верующие
а) Консервативная Россия
Рост индустриальности, новые классы, новые формы и отношения в производстве сформировали только один аспект более крупного движения духовных и психологических изменений, в котором философская мысль, религия и литература сыграли свою роль. Против желаний царей, которые продолжали управлять империей как патерналистские землевладельцы, они невольно подменили концепцию общества девятнадцатого века как поля битвы за конфликтующие силы, за идею гармоничного механизма, построенную и управляемую всемогущим Провидением. Последняя идея уже была поколеблена в России Петром I, чья вихревая энергия привела к мучительной, но во многом поверхностной медикаментозной трансформации теократической России; был также брошен вызов декабристам и одиноким повстанцем «замечательного десятилетия» сороковых годов XIX века. Но теперь общество в целом распалось и разоблачило глубоко сидящие проблемы и дилеммы.
По-прежнему не было партий и почти не было политических организаций: только движения и индивидуумы. Бок о бок с новыми экономическими процессами, ключом к этому периоду является развитие идей и людей, которые заполнили переполненный холст, каждый из которых олицетворял разные темпераменты и работал исходя из новизны ситуации.
Можно выделить, грубо говоря, три группы людей и мнений: консервативная, либеральная и радикальная, хотя каждая из этих групп оттеняет соседние, пересекаясь с другими верноподданцами и даже порой восставая против самих себя.
Каким бы сильным ни был правящий, консервативный класс в России, он жил в страхе перед насильственной революцией изнутри и влияние извне отсутствовало, ему не хватало интеллектуального источника, чтобы сформулировать свои убеждения, как это сделал Эдмунд Бёрк для англичан или Жозеф де Местр для французской аристократии, чтобы опровергнуть идеалы Французской революции. Это правда, что Иван Аксаков, Катков и даже Победоносцев по-разному предлагали себя в качестве истцов проблемы рабочих. Они могли бы претендовать на титул русского Бёрка, но это определенно несправедливо по отношению к настоящему Бёрку, за исключением того, возможно, что они разделяли его несогласие с вторжением рациональных принципов в политическую жизнь и его презрение к «звездному идеализму». Так называемый «официальный национализм» с его трехсторонней формулой «православие, самодержавие, народность», сделанной в качестве девиза для режима Николая I, продолжал быть превознесённым в официальных заявлениях и консервативной прессе. Но в нём не было ни интеллектуальных, ни моральных, ни культурных признаков содержания, и он ни на что полагался, кроме как на вооруженную охрану государства. Интеллигенция была рассеяна в разное время в неожиданные места, и иногда её находили и под Короной. Но немногие монархи там мало уважали интеллект, или были настолько стерильны в интеллектуальных и культурных отношениях. как последние четыре Романовых. Государственная мудрость для них и их прямых сторонников заключалась в том, чтобы вести войны или заключать мир за границей, и политике сохранения власти у себя дома. Идеи рассматривались в лучшем случае как полезное оружие политической войны, но в основном как подрывные доктрины, которые представляют угрозу стабильности, в то время, как имеющиеся интеллигентные люди использовались в качестве инструментов и бывали выброшены, когда их полезность притуплялась, или когда их интеллект был слишком очевиден и откровенен.
Погодин и Шевирев продолжали проповедовать, что, говоря словами знаменитого замечания Бенкендорфа Чаадаеву (сделанного по-французски), «le passé de la Russie a été étonnant, son présent plus que splendide, et son avenir dépasse tout ce quune imagination audacieuse peut imaginer»10. Теперь к ним присоединился чрезвычайно влиятельный и способный политический журналист Катков, который, после 1862 года, под влиянием растущего революционного движения и польского восстания 1863 года, был призван экстремальной реакцией и завоевал заслуженный титул «диктатора русской прессы». Им также помогали такие люди, как биограф Каткова Николай Любимов, историк Устрялов, популярные писатели Болеслав Маркевич и Дмитрий Аверкиев, и прежде всего самый зловещий триумвират русской реакции: Победоносцев, Дмитрий Толстой и князь Владимир Мещерский. Туманный, экстравагантный национализм Погодина в их руках превратился в бесстыдный jingoism11, в племенной, религиозный шовинизм, и в антисемитизм. Они выразили широко распространенные и официально поощряемые страх или недоверие к общественному мнению, хотя они и платили время от времени пустословием. Им не нравились споры, и они никогда не спрашивали и не допускали вопросов, когда было известно, что ответы могут быть неприятными. Они были авторитарны и утверждали, что они ответственны перед Богом за существующий социальный и политический порядок, хотя они и не проявляли терпения к мистические рассуждениям о вечной судьбе России. Консервативная пресса, официальные и полуофициальные сообщения, меморандумы и переписка изобилуют морализаторством, любимыми лозунгами и фразами, такими как «священное самодержавие», «любящий христианин», «монарх и армия», «незыблемость религиозные веры», связанных с «бережливостью и богатством», «утратой традиций», «опасным подчинением низших сословий мыслям и высказываниям, неслыханным среди простых людей всего несколько лет назад», и так далее. Последние преступления обычно приписывали недостойным мотивам, и считалось, что враг существующего порядка был либо бесчестным, либо сумасшедшим.