Университетский устав, который теоретически предоставлял относительную автономию университетам, на практике не имел смысла в связи с назначением графа Дмитрия Толстого, врага академической и любой другой свободы, министром образования. Толстой был полон решимости подавить каждое проявление самостоятельности в университетской жизни и учёбе, продолжая с поразительным успехом и мошенничеством систему обмана студентов, хорошо зарекомендовавшую себя в России. Школьный закон, который, помимо прочего, отменил дискриминацию нижних чинов, оказалось «слишком либеральным» для Толстого. Он был должным образом кастрирован в соответствии с принципом провозглашенным самим Толстым, что повышение квалификации должны быть оставлены «для высшего класса, который решает судьбу нации и выбирает свой будущий курс»; и что все предметы (например, литература, история и география), которые являются поводом для того, чтобы учителя «потакали обобщениям», не только бесполезны, но и часто вредны, и должны уступить место богословию, церковнославянскому и классическим языкам.
Земский устав, самая важная мера после земельной реформы, отвечал за создание полезного инструмента местной администрации и средства для продвижения образования и социального обеспечения в сельской местности. Но это было обречено на неудачу, как и хартия самоуправления. Ее заявленная цель (явно отвергнутая в 1884 году как подрывающий «традиционную классовую структуру России» и как «ставящая под угрозу само существование национального государства») должна была объединить все поместья во всесословные земства. Но эта цель с самого начала была опровергнута преобладающей ролью дворянства в пределах земского перевеса, который был весьма невелик пропорционально их количеству и финансовым обязательствам. Представительство, по сути, сводилось к принципу «ему дано будет, и от него, что не дано было, забрано». Дополнительным источником разочарования был железный контроль, осуществляемый во всех земствах, которым правительство, ревнивое к себе, лишило кого-либо права на политические высказывания. С политической точки зрения, это дало России имитацию старой австрийской «конституции», со сниженной ролью рейхсрата: как и провинциальные земли Австрии, земства встретились и поблагодарили Императора за то, что разрешил им встретиться. Именно это заставило последующего министра финансов России Витте заметить, что земские учреждения «не выполнили требования принципа самоуправления» и позже вызвало едкое замечание Ленина о «седельно-сцепном устройстве российской государственной администрации».
Самой эзотерической мерой была вполне неоспоримая правовая реформа, которая, по-видимому, вошла в российскую юриспруденцию дабы осквернить принципы верховенства закона, независимость судов и равенство всех перед законом. Но это ни в коей мере не противоречит прагматическим основам традиционного Российского правового положения, а именно, что закон это эманация и инструмент царской воли. Это во всех смыслах противоречит тому, что Александр I отвечал генералу в «Войне и мире» Толстого: «Я не могу», генерал, я не могу, потому что закон сильнее меня». И когда граф Пален, враг реформы, стал министром правосудия, он позаботился о том, чтобы никакие юридические абстракции не мешали с «исполнительной власти, (гарантированной положениями устава 1864 года) принять меры для предотвращения политического преступления и незаконной деятельности»
Закон о цензуре (а точнее, «временные правила» цензуры) в какой-то степени подменил административные меры по борьбе с литературными и журналистскими отклонениями, и заменил предварительную цензуру на систему «предупреждений», возможностью изъятия книг и периодических изданий после факта публикации. Но история издательского дела в царствование Александр II и его преемников продолжали подтверждать мнение Талейрана о том, что дар слова дается человеку для того, чтобы он мог скрывать свои мысли. Интересно, что официально власти утверждали полную независимость прессы на том основании, что Россия свободна от партий, в отличие от «так называемых конституционных государств», где пресса была не «выражением общественного сознания», а инструментом интересов государства. Цензура интерпретировалась как средство защита общественной безопасности. По словам Каткова, «то, что не противоречит закону и институтам страны, что не оскорбляет общественную нравственность, что не является обманом и подстрекательством к насилию может быть выражено в прессе с абсолютной независимостью».