Не пора ли нам, ох, не пора ли
Помаленечку присесть и отдохнуть…
Поет Васька Рахман с душой и слезой. Не захочешь, поверишь.
Вот и старая Катерина уши развесила. Опомнившись, кинулась проверять, все ли на месте: поросенок, куры, погреб, сараи. Проверила, в огород вернулась, взялась за мотыгу, торопясь и досадуя: сколько времени зря потеряла. А ведь картошку нынче – хоть умри! – нужно окучить. Завтра – некогда: рассада не будет ждать. И хату нужно мазать, белить. Скоро Троица.
А Васька Рахман смолк. Видно, пригрелся и задремал. Хорошо в майскую пору косточки греть в затишке, на мягком припеке.
Легкая рука
Телефон на всем хуторе – разъединый, в этом дворе у Тимофея да Валентины. Вот и идут. Сосед Володя пришел позвонить, а в эту пору у хозяйки забота: курица-клуша высидела цыплят. А один из них – никудышный: хроменький, на вид ледащий. Валентина принесла его в дом, пожаловалась:
– Гоняют за ним, клюют. И угреться под клушей толком не может. Выпихивают.
Она держала цыпленка в ладонях, отогревая, прижаливая:
– Маленький… А его бьют… А он и так едва пекает… Чего ж с тобой делать, мой хороший? В коробку тебя да грелку. Может, оклемаешься.
Сосед Володя сказал как отрезал:
– Сдохнет. Кохай его не кохай.
И вправду, когда много цыплят, они вместе бегают, греются, сбившись кучкой. А одному – трудно. Тем более хворому.
Добросердечная Валентина это понимала не хуже соседа, но все равно жалко. И тут взгляд ее остановился на кошке, которая в своем укромном углу, возле печки, кормила котят. Котятки лишь вывелись, еще слепые, все трое в мамку: белыми, желтыми и черными пятнами – трехцветные, говорят, к счастью. Потому и оставили. Люди разберут.
Каким-то безотчетным движением, цыпленку ли сострадая, котятам завидуя, Валентина подошла к дружному семейству, присела возле него и выпустила из рук цыпленка.
Птенец шагнул раз и другой, пискнул и потянулся ближе к теплу кошачьему. Мурка поглядела на него прищуренно и, что-то поняв или ничего не поняв, просто услышав жалобный писк, мягко пригребла птенца лапой поближе к себе. Птенец приник к ее горячему брюху и даже под лапу залез: там теплей. Пискнув еще раз, уже потише, он замер, угреваясь.
Сосед, собравшийся уходить, остановился, сказал, усмехнувшись:
– Сейчас она позавтракает.
– Наша Мурка хорошая… – возразила ему хозяйка. – Она маленького не тронет. У нее свои маленькие. Она их жалеет. Она и чужого приголубит. Для всех – мамушка… – негромко объясняла ли, внушала Валентина, не поднимаясь с корточек и глаз не отводя от счастливого семейства.
Котята кормились, порою теряя сосок, и тогда, попискивая, цыпленок дремал в тепле. Кошка смежила глаза, наслаждаясь своим счастливым материнством.
Сосед уже от порога вернулся, поглядел и сказал:
– Приголубит. Это она наелась и спит. А как проснется – хрум-хрум… Одни перушки останутся…
Валентина поднялась, мягко, но возразила:
– Она хорошая, наша Мурка. Она добрая.
Но Володя был, что называется, с характером. Голова на плечах и варит.
Еще раз скептически оглядев кошачье-цыплячыо идиллию и трезво все оценив, он постановил окончательно:
– Сожрет. Это она спит, не сообразила. Проснется и сожрет.
Последние слова отчеканил и ушел. Все было ясно.
Хозяйка, спорить не желая, лишь вздохнула, негромко повторив прежнее: «Мурочка, умница моя… Она маленьких жалеет… Она его не обидит…»
Покатился день дальше со своими делами, заботами. Годы у хозяйки уже не молодые и здоровье известное: хвори да болячки. А заботы всё те же: скотина, огород, птица, дом, пусть невеликое, но семейство, а тут еще – летняя пора. Долгий день, но и его не хватает. Вот и торопишься. Всю жизнь.