И вот теперь только всё понемногу начал понимать. Путаница вышла из-за того, что сам смысл жизни – сбережение человека, твари Божией, как-то подло и незаметно подменен кем-то совсем другой идеей. Абсурдной и очень вредной. Идеей охранения государства от граждан! Даже не государства, которое по своему смыслу само должно охранять граждан, а некой новомодной химеры, которая существует как самоцель и которой народ со своими скорбями и болями вовсе не нужен! Понимаешь, какая штука? Народ стал не нужен! Ладно бы только у нас – так списали бы, как всегда, на российскую самобытность, дескать, страна наша такая гребаная… Но нет же! Всё человечество со всеми его страстями, пороками, добродетелями и прочим житейско-философским хламом, похоже, просто изжило себя! Мир так вдруг устроился, что уже может обходиться без народа, понимаешь? Вот такой вот странный фокус… Нет, конечно, это можно понять, – чем больше думаешь о людях, тем больше их ненавидишь. Но это ещё не повод уничтожать людей как таковых! Хоть они и порядочные поганцы, согласись… Прости, тебе не нравится то, что я говорю? Вижу, вижу… Я уже давно не говорю того, что думаю. А если и случится такой казус со мной, то вокруг этой своей маленькой, невольной правды я уж столько всякой лжи наворочу, что и семи пядей во лбу будет маловато, чтобы эту кучу словесного хлама разворотить и докопаться до зерна истины… И я говорю это тебе безо всякой иронии. Вот в чем штука! Да, я уже вполне преуспел в этих увертливых житейских хитростях.
– Я верю, верю, Алексеич, не мучь ты себя, не трави попусту душу Бог знает чем, лучше давай о чем-нибудь другом поговорим, – торопливо и как-то даже раздраженно сказала всё это время молчавшая Наталья Васильевна.
Вид его был безмерно жалок. Кости да кожа! Давно небритые, в седой щетине, впалые щеки, сухие, совершенно без крови, тонкие губы… В неровных морщинах высокий лоб… Прямой, тонкий нос…
Он же, словно забыв о ней совсем, сосредоточенно молчал, возможно, силясь поймать ускользающую недодуманную и недосказанную мысль.
– Ещё одна ошибка создателя? – Вдруг сказал он, злобно усмехнувшись.
– Успокойся, Алексеич, ну прошу тебя! – продолжала нервничать Наталья Алексеевна, злясь на себя за то, что невольно сама и раззадорила на опасный разговор несчастного учителя. – Всё как-нибудь образуется, поверь мне! Жизнь ведь идет, продолжается!
Но он, совершенно не слыша и не замечая её, уставился на свои пыльные башмаки и беззвучно шевелил губами. Потом, резко вскинув голову, сказал:
– Или таков замысел? Создать человечество, а потом мучить его нещадно из века в век. И всё, оказывается, для того только, чтобы в один прекрасный день решительно сказать на всю вселенную – извините, господа, а вы тут, на этом празднике бытия, и вовсе лишние! Пусть останутся лишь те, кто напрочь забыл о своем божественном происхождении, пусть пребудут в веках лишь они, толстые кошельки на ножках и прочая ползучая дрянь, у которой брюхо тащится по земле от бесконечного потребления… А человек, который звучит гордо, пусть лучше уйдет. Совсем уйдет! Так, что ли? – уже прокричал он, подняв голову вверх, к небу. – Нет, замысел божий не мог быть таким. Не мог!
Он с отвращением оглядел своё убогое жилище. Голые доски лежака, едва прикрытые ветхим матрацем с торчащей из всех дыр сухой травой осокой, с треском рухнули, когда хозяин этого логова в сердцах стукнул по ним большим дрожащим кулаком. Поднялось облако душной пыли, труха обильно посыпалась на пол…
– Ладно, выйдем пока на волю, чихаешь, смотрю… – сказал он, вдруг пробудившись от морока, смущенно и даже чуть-чуть ласково.