Почему-то этот крикливый ребенок, часами изводивший нас своим
ором на вокзале, мгновенно умолк, едва мы вошли в самолет. Возможно, он родился антисоветчиком и там, в СССР, от всего советского у него были
колики в животе. Или, может быть, с молоком матери ему передавалась и ее нервозность -- то-то в Шереметьево он с отвращением выталкивал изо рта
ее большую синюю грудь. Но едва мы зашли в самолет, как малыш вдруг смачно засосал эту же грудь своими пухлыми губами и через минуту уснул,
зарозовевшись щечками...
Девять семей, двадцать семь человек, включая двух старухи младенца, -- неужели в КГБ считали, что мы представляем опасность для других
пассажиров? И в чем, собственно, могла заключаться эта опасность?
Интересно, у него пистолет справа под мышкой,-- вдруг громко сказал задира мужчина, у которого отняли серебряные вилки. -- Значит, он
левша!
Заткнись! -- локтем толкнула его жена.
Но тот продолжал как ни в чем не бывало:
Понимаешь, я читал в "Неделе", в рубрике "Люди редких профессий": такие охранники самолетов должны заранее наметить, в кого они начнут
стрелять в случае инцидента. Он просто обязан это сделать -- это азбука его работы! Поэтому он и был с нами в автобусе. Интересно, кого он
выбрал?
Тебя, конечно! -- сказала жена.
А я думаю, он может начать с детей. Чтобы шоком потрясти нас всех... Идиот!--сказалаегожена,увидев,какматьмладенцаимать
девочки-скрипачки непроизвольно повернулись назад, к гэбэшнику.
А что я такого сказал? -- мужчина пожал плечами. -- Они нас всех держали под прицелом с момента рождения, разве нет? И для каждого грели
под мышкой пули...
Слушайте, прекратите! -- вдруг раздраженно бросил этому задире отец умирающего сварщика -- Нам тут только скандала не хватает! Если они
задержат вылет еще на двадцать минут, я не довезу сына живым...
Мужчина замкнул лицо и отвернулся. Неутоленная месть за отнятые вилки еще клокотала в нем, но задираться с отцом умирающего он не стал.
Тем более, что тот добавил примирительно:
Мы уже выше этого, понимаете? Мы уже улетаем от них. Посмотрите в окно!
Мы посмотрели в окно и увидели, что действительно наш самолет уже стоит на взлетной полосе. А взревевшие в этот миг двигатели затрясли
самолет лихорадочной дрожью, потом сорвали с места и...
Последние метры советской земли побежали за иллюминатором, все ускоряясь и ускоряясь. Тяжелый, как осенний гусь, "ТУ-124" трясло от
напряжения и от щербатой бетонки взлетной полосы. А мы, сидя в креслах, мысленно подталкивали его вверх: "Ну! Ну! Ну же!..". И вдруг -- тряска
кончилась, мы -- взлетели!
Ур- р- ра! -- заорал мужчина, у которого отняли вилки, и обнял свою жену.
Ура! -- подхватили мы, а я подумал: Господи, ведь мы и в правду уже улетаем от них! От ГУЛАГа, погромов, псих- больниц, допросов КГБ,
доносов в парткомы, прописок, пятого пункта, процентной нормы, принудительного распределения на работу, профсоюзных, комсомольских и партийных
поручений, "добровольных" субботников, подписки на "Правду", уборки картошки за колхозников, изучения брежневских речей и "Морального кодекса
строителя коммунизма". Теперь от всего этого набора позади нас оставались всего-навсего девять граммов свинца под мышкой у этого гэбэшника! Да
плевать нам на это, мы взлетели, ВЗЛЕТЕЛИ!
Тут все, даже мужчина, у которого отняли серебряные вилки, стали громко шутить и еще громче хохотать, вспоминая шереметьевских
таможенников и изображая их в лицах, как в театре.