И сколько раз, рисуется в бессонном уме Дюрсо, пока сам он составляет разные законодательные ведомости, притомившийся кремлевский вождь, после кружки крепкого чая с коньячком, отдыхает на раскладушке у него за ширмой. Так,на пару, в одной упряжке тянут они с нимэто самоев гору не покладая рук, но трезвый подход к делу нигде не помешает. Согласие приносить кому-то пользу предполагает безоговорочную готовность другой стороны принимать ее,любую. В таком случае простая осторожность велит заранее привести благодетельствуемое быдло к присяге на верность и послушание, для чего лучшим средством всегда было поклонение какому-нибудь в священный догмат возведенному абсурду. Образцовой болванкой такого рода может служить как раз знаменитое послесловие Дюрсо, воспринятое некоторыми как симптом душевного заболеванья. В своем уклончивом, но тем и благоприятном для поездки заключении комиссия исходила из единственно реального положения, что всякое перемещенье тел материальных, пальто тем более,как правило, достигается с помощью сил материальных же. Если же в показанном отрывке отдельные моменты, по временной их недоступности для научного истолкования, и способны ввести в заблужденье иные отсталые умы, то в целом нейтрализуются гротескной формой, в которую заключены.
Словом, было еще далеко до помешательства, но в накренившемся сознании Дюрсо как бы образовался критической кривизны наклон, и если бы даже расхотелось вдруг, уже не за что было ухватиться кругом, чтобы не выскользнуть по лотку куда-то в надмирный полет.
Глава IX
Среди неправдоподобных событий настоящего повествованья самым невероятным, пожалуй, выглядит обещанное однажды истосковавшимся родителям и состоявшееся впоследствии свиданье с их злосчастным первенцем. Из заключенных лагерников до тех пор ни один пока не приходил домой на побывку. Для всех старофедосеевцев без исключенья то был поистине великодушный дар, хотя и сделанный почерком коварного дарителя. После нескольких сорвавшихся попыток адского профессора по уловлению задержавшегося в командировке ангела судьба и личность Вадима Лоскутова становились последними козырями в его сверхазартной игре.
Хотя лоскутовские дети одинаково воспитывались в духе умеренности и благонравия, присущих той среде, с годами стало замечаться у них довольно резкое расхождение в характерах. Так, если кроткая, слишком ранимая Дуня защищалась от тогдашних переживаний бегством в себя, а младший брат по той же причине и непонятно в его возрасте укреплялся в приверженности к опальной старине, то Вадим, напротив, все чаще проявлял непримиримый критицизм в отношении сложившихся в семье, не только политических устоев.
Предмет тайной родительской гордости и таких же безмерных надежд, сей полуэпохальный молодой человек доставил своим старикам не меньше огорчений, чем его сестренка Дуня. Его показательному паденью с достигнутых было высот предшествовал полный разрыв с отцом, но и после своего ухода и свершившейся катастрофы отступник продолжал уже без прописки незримо проживать в домике со ставнями. Из понятных тогдашних страхов подверглись сожжению все его фотографии и письма, даже школьные тетрадки и другие материнские реликвии. Настолько искусно удалось выскоблить всякий след преступного родства, что для сапожных заказчиков либо прежних прихожан, у кого хватало отваги общаться с бывшим священником, даже для неопытного следователя, прямо от станка призванного огнем и мечом, наравне с религией пресекать прочее всемирное злодейство... Для всех одно время мимолетно прошумевший в газетах Вадим Лоскутов являлся лишь однофамильцем старо-федосеевского батюшки.