Родившийся под бдительным присмотром небесных светил ребёнок не был очень здоров физически. Много и часто болел, а его мать, всё так же положившись на благословение сверху, лечила сына собранными и потом сваренными в огромном котле и настоянными травами, сорванными у подножия горной гряды.
Ей надо было назвать его Эдельвейс, как тот первый цветок, запах которого вдохнул всей грудью Илик, когда женщина искала целебные растения и наткнулась на выглянувшую из под снега, нежную остроконечную шапочку, похожую на те звёзды, упавшие с неба в знаменательный час, украшенную тонкими лепестками и окрашенными в жгуче-зелёный цвет редкими листиками. Сила жизни, которую приписывают этому хрупкому цветку, помогла справиться в очередной раз с недугом, настигшим ребёнка, и он поверил в легенду, рассказанную ему позже матерью, которую она где-то слышала, о том, как молодая леди нашла своего мужа мёртвым в горах, и её охватило такое отчаяние, что она решила остаться навсегда рядом с возлюбленным. Но из тела любящей женщины вырос цветок, который стал символизировать верность и беззаветность чувств.
А Илик искренне любил только одну женщину, что теперь заботилась о нём, покидая на время их пристанище, расположившееся среди буйства природной девственности, словно укрывшись от посторонних глаз и скрыв от чужаков этот унисон двух родственных душ.
Прошло ещё какое-то время и пребывать наедине друг с другом уже не получалось. Мальчик подрастал, оставаясь при этом маленьким и щуплым с виду, так и не оправдав легенды о силе и мужестве человека, которому достанется хрупкий и нежный Эдельвейс, сорванный для него однажды матерью.
И всё же эту идиллию пришлось нарушить, спустившись совсем вниз, к людям, когда впервые сын увидел других женщин, очень похожих внешне на его мать, узнал, других мужчин помимо себя самого. Он с удивлением взирал на такое огромное количество схожих с ним представителей рода человеческого.
Словно дикий зверёк мальчик втягивал трепещущими ноздрями чужие, незнакомые доселе ему запахи мужских и женских тел, смутно напоминающих ему что-то из его совсем детского прошлого. Пытался понять, насколько они ему нравятся, насколько приятны эти витающие в воздухе почти чужеродные ароматы, исходящие от этих незнакомцев, ураганом ворвавшихся в его привычный жизненный уклад.
Прошло ещё немного времени, и Илик, у которого никогда не было игрушек, научился держать в руках книжки с картинками, перелистывать странички и даже складывать своё имя по буквам, коряво, но тщательно выводя его на белом листке бумаге. Он по-прежнему знал женскую ласку, получаемую только из объятий его матери, как и продолжал испытывать твёрдость её слабеющих от возраста, но всё ещё крепко стоящих на нём стоп, называемых людьми пятой, под прессом которой он так привычно и даже уютно себя чувствовал все это время.
Но годы шли, неумолимо оставляя на лице любимой им женщины следы закономерно появляющихся изменений, означающих сначала приближающуюся и тут же, уже наступившую старость.
Илик, который даже сумел влиться в струю общественного строя, понимал, что вот-вот женщина, которую он боготворил практически со дня своего появления на свет, покинет его безвозвратно.
И он стал оглядываться вокруг, но больше озираться, в поисках нового уюта и тепла, привычной пяты, без которой, он уже знал, ему не выжить ни за что. Он просто обязан был на старый пьедестал водрузить новый монумент, которому он не только будет поклоняться, но который будет защищать его от всех грядущих бед, и который прикроет его своей монолитной мраморной стопой, чтобы он мог вновь ощутить себя тем смуглым младенцем, с силой мнущим материнскую грудь пухлой рукой в перевязках и получающим всё то, что ему нужно для уверенности в завтрашнем дне.
Как было завещано небесными силами, на которые всегда полагалась мать Илика, одна женщина ушла, ей на смену пришла другая. Она была не так красива, как те, что окружили его в момент их прихода сверху вниз, к подножию его родных гор, к незнакомцам, но зато надёжна, и полностью воплотившая в себе черты покинувшей его, и так же уверенно и крепко в секунду прижавшая в своему мощному бюсту голову взрослого уже мужчины, при этом твёрдо наступив стопой чуть большего, чем предыдущий, размера, подмяв, как и прежде, под свою пяту всё его маленькое и беззащитное тельце, став новой и прежней святостью, которую он боготворил, заглотив порцию дёгтя вместе с мёдом.