***
А сейчас она опять должна отдать то, что с таким трудом заработала, просидев 12 часов, не просто так, на своём рабочем месте, очередному Толику, который послужив в своё время в «ментовке», сидел теперь без работы.
«Почему каждый раз чей-то личный кризис она обязана перекрывать своими заработками?» не понимая, спрашивала себя Нина. Но, чтобы её золотое колечко с кулоном, продолжало спокойно лежать дома в шкатулочке, и чтобы она могла спокойно лечь спать, хоть и на голодный желудок, надо было соглашаться.
Тем более что, не выдержав этих перебранок дочь, крикнула из своей комнаты:
Мам, отдай, ты, ему. Иди сюда, я тебе что-то должна сказать.
Выяснив, что у Ольги есть какая-то небольшая заначка, женщина даже с облегчением открыла кошелёк, достала оттуда требуемое и вручила мужу. Послушала, как за ним с грохотом возмущения закрылась входная дверь и, с трудом таща за собой разношенные домашние тапочки, держась за спину правой рукой, вернулась в комнату и медленно опустилась на диван.
За окном звенела ночная тишина, прерываемая редкими звуками проезжающих автомобилей. И как-то гулко продолжал тарахтеть на кухне пустой старенький холодильник, порождающий уже больше кризис в душе, а не в стране или в семейных отношениях.
***
Николай, был настолько внешне уверен в себе, что окружающие его люди, тоже просто свято веровали в это его качество натуры. Но вся его личная вера заканчивалась там же, на тех же качествах, упирающихся лишь в старые амбиции бывшего высокопоставленного чина, от которого уже давно ничего не осталось, а только апломб, присутствующий на его красивом, без изъянов лице, помогающий создавать миф в глазах других, того, чего уже не было и в помине.
Поэтому, хорошо зная себя, в отличие от окружающих и даже собственной жены, однажды он составил писульку, заверенную его прежним адвокатом, в которой говорилось, что он, Николай Георгиевич, не имеет права снимать со своего банковского счёта ни одной копейки. Это право он предоставил своей второй половине, скрепив его подписями её, Нины, своей и юриста.
Но крепко сидящее шило, не в привычном для всех месте, а в его голове, настолько не давало самому же мужчине покоя, что пользуясь теми качествами, которым многие доверяли, на всех парах первого числа каждого месяца, обгоняя своё доверенное лицо, он вкатывался в банк, засовывал в любое окошечко с сидящим там оператором свою харизматичную внешность, следом вручал свой, просроченный к тому же, паспорт, и, уверенно, а не нагло, как кому-то могло показаться, ухмыляясь, смотрел на работника финансового учреждения, который уже пересчитывал начисленные купюры его военной пенсии, с лёгким сомнением заглядывая в бумажку, в которой сам Николай Георгиевич, собственноручно поклялся, что делать так никогда не будет. Но делал! И очень ловко.
Это, как он сам любил потом повторять, его неизменная во всём натура, как всегда, подвела. И, чтобы, хоть как-то оправдаться перед близкими людьми, быстрыми шагами, засунув глубоко в карман пополневшее неожиданно портмоне, со счастливым выражением лица, направлялся из банка, но уже не в тот любимый их семейный «зелёный магазинчик», находящийся рядом с домом, а в дорогой супермаркет, где, особо не размышляя, покупал всё подряд, широким жестом доставая только что полученные деньги, не глядя при этом на стоимость продукта, а просто получая удовольствие от проводимых в данный момент манипуляций, напоминающих ему о его былой славе высокопоставленного чиновника.
То, что уже через пять дней он будет спасать Толика, требуя от жены её заработка, хлопать дверцей пустого холодильника, а потом ворочаться с боку на бок из-за невозможности уснуть от мучающего голода и не покидающих его голову мыслей, что опять кризис в семье, созданный его умелыми руками, а не только в стране, его не волновало абсолютно, в ту минуту, когда он разглядывал очередной разноцветный пакетик, но не глядя на ценник, который тоже его совершенно не интересовал.
И такие моменты, случающиеся в его жизни, чаще, чем общегосударственные инфляции, по нарастающей перешли в один огромный конфликт с его собственной верой в самого себя, достигнув однажды апогея, выразившегося не финансовым, а личным кризисом его собственной жизни.
Просто Нина устала прислушиваться к той звенящей тишине за окном и хлопнувшей дверью, смотреть по утрам во всё ещё наивные глаза мужа, отёкшие от тяжёлого похмелья, сузившиеся до размеров щёлочек самурая, потому что другой взгляд её ещё не повзрослевшей дочери, которая с большей уверенностью говорила «да, отдай ты ему», волновал её больше.