В то же время, на работе вполне способны, с одной стороны, привыкнуть к халявным чекам от одного из клиентов, а с другой – обвинить в стремлении к халяве того же меня. Из зависти, или по глупости... И что самое-самое важное во всем в этом: я боюсь привыкнуть к запаху дерьма в моем деле. Пусть лучше извне будет вонять, нежели меня пропитает до полного слияния. Свои деньги я заработаю, не век же мне в детективах по выгребным ямам шнырять.
Фук! – и кончилось мое хорошее настроение. Только я успел проехать мимо церкви святого Влада да спохватиться, что Шонна просила свечей купить, как я увидел... Э-э-х-х... Лучше бы я на дорогу смотрел... Батя мой мелькнул. Точно батя, глаз у меня наметанный: только что почти весь был виден над поребриком – как черт его сдернул вниз, в подземный переход... Господи помилуй, вот по чью душу свечки ставить надобно... Сердце у меня как у быка, а вот – скрипнуло... Алкаш он у меня и бомж. Мать его бросила в свое время, и правильно сделала, я считаю; деньги, жилье и работу он пропил, на увещевательные беседы не реагировал... Мы иногда пересекаемся с ним, на кладбище, там, или случайно... Н-не могу на эти темы спокойно разговаривать. Стоит, такой, обтрепыш пьяный, какая-то дрянь в руках, комок невесть из чего... Ну мог я его не заметить? Мог. Тем более, что он-то меня не видел... Но совесть... жалость... бессилие... Может, его за хобот и в «дурку», на принудительное излечение? Надо будет узнать, сколько это может стоить... Шонна мою матушку так-сяк, а уж папашу с первого взгляда невзлюбила, когда мы с нею только познакомились, и он еще на человека был похож... А тут уж придется бой выдержать – куда там «вольво»... Да насильно не вылечишь. Надо набрать в грудь дзена, да погуще, и забыть. Сегодня день мелкого служебного триумфа и легкого полузакоса от дальнейшей работы. Забыть, забыть, забыть, и думать о хорошем, о позитивном, если получится – порисовать что-нибудь тайком...
Как бы не так.
Только успел я добраться до рабочего стола, да сесть за «пишмаш», за электронную пишущую машинку, с целью настрочить рапорт о содеянном (с купюрами, естественно, без упоминания рационализаторских идей. На машинке – это еще пустяки, халява, а вот бесконечные письменные отчеты «от руки» – это настоящее наказание Господне), как переключают на меня звонок... Папа позвонил. Здравствуй, папа, называется. Батю в лягавку замели, и что-то там такое противное, иначе бы не стал он беспокоить меня по столь обыденному поводу. «Ни за что, честно-пречестно...» А голос дрожит так, что... У меня даже и задней мыслишки не ворохнулось – оставить его наедине с судьбой и не ехать никуда. Нет, ворохнулась, себе-то врать не надо, мощное было искушение – послать его раз и навсегда по гнусному адресу.
Я отчет в сторону, цоп Карлика: свободен? Карл, адвокат наш, свободен оказался. Да если бы и занят был – придумал бы что-нибудь ради меня, когда я обрисовал ему ситуацию в два слова. Мы с ним не друзья, но коллеги настоящие и друг друга уважаем: разбуди он меня в полночь, чтобы ехать с ним и решать вопросы – не откажусь, ибо он надежный товарищ и серьезный трудяга, точно так же и ему бы в голову не пришло от меня отнекаться.
– Тридцать первое, говоришь?
– Угу. Что оно из себя представляет, не в курсе?
– Нет. Ты переодеваться будешь?
– Само собой.
– Давай, а я пока им позвоню на всякий случай, чтобы не спешили с поступками...
Карл взялся выяснять телефон тридцать первого отделения и звонить туда, а я здесь же, в моем кабинетике, по шустрому переоделся.
Утром, во время визита к Пиггею Тоуку, я выглядел запросто: джинсы, свитер, куртка-непромакашка, кроссовки... Все чистое, достаточно дорогое, но – обыденное.