Но, может быть, вы просмотрите этот отчет и у вас найдутся вопросы?
Голос у него был недовольный.
— Ну ладно, ладно. Сегодня я дома до девяти вечера. Если не трудно, занесите отчет.
— Да, еще одно, Герберт. — Я приберег сюрприз под конец. — Я здорово обсчитался, когда назвал вам стоимость ваших бумаг. Теперь им цена никак не меньше восьмисот пятидесяти тысяч.
— А-аа…
— Я говорю, что вы на сто тысяч долларов богаче, чем мы думали.
— Угу. Ладно, делайте то, что считаете нужным.
— Хорошо, сэр, — сказал я, но он уже повесил трубку.
Меня задержали дела, и я попал к Фостерам только в четверть десятого. Герберт уже ушел. Альма открыла мне дверь и, к моему удивлению, попросила отчет, который я спрятал под пальто.
— Герберт сказал, что мне там смотреть нечего, — сказала Альма, — так что не волнуйтесь, я туда и не загляну.
— Герберт так вам сказал? — спросил я осторожно.
— Да, он сказал, что это негласные сведения о тех акциях, которые вы хотите ему продать.
— Ага, м-да, конечно. Ну что ж, раз он разрешил оставить бумаги вам, возьмите, пожалуйста.
— Он мне сказал, что ему пришлось дать вам обещание — никому эти бумаги не показывать.
— Что? Ах, да, да. Извините — такие у нашей фирмы правила.
В ней почувствовалась некоторая враждебность:
— Одно только могу вам сказать, и не глядя на ваши бумаги: ни одного займа я ему продавать не позволю, и никаких акций он покупать не будет.
— Да я никогда ему и не посоветую их продавать, миссис Фостер.
— Чего же вы тогда к нему ходите?
— Ну, как знать, а вдруг он когда-нибудь и сможет что-то купить, — сказал я и тут увидел, что руки у меня в чернилах, — видно, запачкал перед уходом к Фостерам.
— Вы не разрешите мне вымыть руки? — спросил я. Она очень неохотно впустила меня, стараясь держаться подальше, насколько позволял узкий коридорчик.
В ванной я думал о списке ценных бумаг, который Герберт вытащил из-под фанерной обшивки. Бумаги эти означали зимний отдых во Флориде, филе-миньон, старое бургундское, «ягуары», шелковое белье, обувь на заказ, кругосветные путешествия… Словом, что ни назовешь, все было доступно Герберту Фостеру. Я тяжело вздохнул: мыло в фостеровской мыльнице было все в пятнах, не очень чистое, слепленное в комок из маленьких обмылков разных сортов.
Я поблагодарил Альму и пошел к выходу. Проходя мимо камина, я остановился и взглянул на небольшую раскрашенную фотографию:
— Хорошо вы тут вышли, — сказал я, делая робкую попытку наладить отношения. — Мне очень нравится.
— Все так говорят. Только это не я. Это мать Герберта.
— Поразительное сходство, — сказал я. Это была чистая правда. Герберт женился на такой же точно девушке, как его добрый старый папаша. — А это фотография его отца?
— Нет, моего. Нам его отец тут не нужен. Как видно, я попал в больное место. Может, хоть теперь я что-то узнаю.
— Герберт такой славный человек, — сказал я, — наверное, и отец у него был хороший?
— Он бросил жену и ребенка. Вот вам и хороший. Вы лучше при Герберте о нем не вспоминайте.
— Простите. Значит, все хорошее Герберт унаследовал от матери?
— Она была святая. Это она воспитала Герберта в страхе Божьем, вырастила человеком порядочным, честным. — Голос Альмы звучал сурово.
— А она тоже была музыкантшей?
— Нет, это у него от отца. Но играет Герберт совсем по-другому: вкус у него хороший, любит классику, как его мать.
— Отец, наверно, играл в джазе? — подсказал я.
— Да, он любил играть на рояле в притонах, дышать дымом, пить джин, только бы не сидеть дома, с женой и ребенком. И мать Герберта наконец сказала — пусть выбирает…
Я сочувственно кивнул. Видно, Герберт потому и считает свое богатство неприкосновенным, грязным, что оно перешло к нему по наследству от отцовских предков.