«Был в санатории январь»
Был в санатории январь
как будто и не с нами
Сквозь ели солнечный янтарь
слепил глаза снегами,
и воробьев драчливый хор
сюда прямком из детства!
Еще любил я темный холл,
весь в классиках советских,
но больше все-таки, впотьмах
едва надев футболку
в спортзал на цыпочках в носках
прокрасться в самоволку!
Там месяц пролился на пол
в проделанную дырку,
и с пола кони и козел
лакали врастопырку.
Турник и шведская стена,
веревка прямо в небо
И тишина все три окна!
А снега, снега, снега!..
Мне б трицепс прокачать и жир
порастрясти наспинный!..
А я замлевший пассажир
на полустанке зимнем.
Как будто голос изнутри:
«Проснись!» На лавке сел он
Там звезды или фонари?
и всё синё и серо
Состав стоит незнамо где,
как время. Но не сонно
а ясно так! И в животе
почти что невесомо.
И он не под, и он не над
он там! Ну, здесь он, то есть.
Ему вон подали канат,
остановили поезд!
А он сидит и смотрит вдаль
ни шага, ни полслова,
как будто вдруг зацвел миндаль
и он им зачарован.
А это розовый пожар
за ельником маячит
и этот странный бред и дар
по нычкам спешно прячет.
Часы тик-так!.. Состав толчок!
и дальше без заминок.
А вместо неба потолок
с железным карабином.
А я к жене, неся печаль
о том, кем я не стался
И трицепс я не прокачал,
и жир при мне остался!
«И первые листья уже полетели»
И первые листья уже полетели,
и день за окошком смурной,
и в сладкой дремоте нагретой постели
мир кажется шуткой дурной.
Застрелен будильником, полон отвагой,
спешишь к электричке своей
и дышишь в газету, набухшую влагой,
и ждешь от нее новостей
Но главная новость тобою забыта:
что первые листья летят,
и плачет, и плачет твоя Маргарита
которую осень подряд
«Я утром просыпаюсь вижу горы»
Я утром просыпаюсь вижу горы
и днем гуляя с сыном вижу горы
и в сумерках вечерних вижу горы
они вполнеба столб качели двор
расщелины уступы заовражья
лиловой размываются гуашью
так сын бесстрашно кисточкою мажет
вот мама дом бибика вот егор
Я встану в полночь гляну гор не видно
попью очки нащупаю не видно
опять сниму а все равно не видно
хоть вижу ясно их тропа к тропе
скала к скале они я знаю здесь где
черней всего ни одного созвездья
но станет что-то мне не по себе
не оттого что я по этим тропам
ни разу в небо так и не дотопал
все изучил а так и не дотопал
писал да тер неистово чело
черно окрест но пустошь или пашня
горит на мысе сотовая башня
я был бесстрашный а теперь мне страшно
где дом бибика нету ничего
Александр Рыбин
/ Владивосток /
Рембо в Эфиопии
Мы договорились встретиться в Хараре. Потому что там жил Артюр Рембо, переставший быть французским поэтом и занявшийся промыслом торговца оружием. «Хочу, чтобы мы вместе сходили в дом, где он жил, погуляли по улицам, по которым гулял он. Мы будем друг другу читать стихи Рембо: ты на русском, я на французском», сказала Лара, когда мы ждали такси, которое отвезет ее на железнодорожный вокзал. Лара решила ехать из Аддис-Абебы в Харар по железной дороге, построенной 100 лет назад французами. До станции Дыре-Дауа, оттуда на маршрутке в Харар. Она уже забронировала комнату в хостеле. «Мы будем жить в одной комнате в Хараре или в отдельных?» спросила она. Мы занимались сексом, но она не была уверена, должны ли окружающие знать о наших отношениях. «Даже если у нас будут разные комнаты, мы все равно будем спать в одной постели», сказал я. «Действительно, какая разница, что думают о нас окружающие», сказала Лара.
Она сидела в сгустившихся сумерках на пластмассовом стуле. Курила. Темный силуэт нога на ногу с двигающимся оранжевым огоньком. С силуэтом разговаривал Энди эфиоп, воспитывавшийся в семье приемных родителей в США и вернувшийся в Эфиопию, чтобы открыть свою скромную гостиницу для путешественников. Энди представил мне силуэт: «Лара, из Франции». Я сказал, что прямо сейчас иду на концерт джаз-банды из Гвинеи-Бисау и предложил пойти вместе со мной. «Ладно. Я готова», и Лара потушила сигарету о землю. Когда она наклонилась, чернющие длинные волосы, словно завеса, закрыли ее лицо.