Она чувствовала и другие привкусы, тоже не очень-то приятные. В напитке не было специй, но во рту у Киннитан появился вкус желтого марашского перца.
– А теперь закрой глаза, дитя мое, – низким голосом важно попросил Пангиссир, когда Киннитан допила жидкость. – Пусть боги найдут тебя и прикоснутся к твоей душе. Это величайшая честь.
И «честь» не заставила себя долго ждать: на этот раз вместо легкой неги, полной грез, Киннитан почувствовала, что ее будто схватили и ударили чем-то тяжелым. Все началось с ощущения жара внизу живота, который очень быстро – словно огонь по сухой траве – распространился по спине, затем вспыхнул в голове и между ног. Киннитан едва не упала со стула, но младший священник поддержал ее. Девушке казалось, что его руки находились где-то очень далеко, что они прикасались к статуе, а не к живой Киннитан. В глазах у нее потемнело, в голове шумело, и ей стало ясно: сейчас ее череп треснет, как каштан в огне, и она умрет.
«Помогите!»
Ей показалось, что она закричала или, по крайней мере, попыталась закричать, но слова прозвучали в ее воображении, а с губ слетели какие-то животные стоны.
– Положи ее, – приказал Пангиссир. Его голос доносился откуда-то издалека. – На этот раз пробрало как следует.
– Что-то… – начал было младший священник. – Она будет…
Киннитан не видела его – она погрузилась в черный туман, – но голос заставил девушку содрогнуться.
– Она сейчас ощущает прикосновение бога, – говорил Пангиссир. – Она готовится. Подложи ей под спину подушки, чтобы она не ударилась. С ней говорит великий бог…
«Никто со мной не говорит, – думала Киннитан, в то время как голос Пангиссира все слабел, оставляя ее в темноте. – Никто не говорит. Я совсем одна!»
Она почувствовала, как вокруг нее образуется нечто плотное, но не могла ни понять, ни даже предположить, что это. Силы уходили на то, чтобы сохранить себя, свое «я»: темнота грозилась забрать у нее все, что делало ее Киннитан. Так в далеком детстве зимними вечерами холод отбирал тепло у тела, когда она выскакивала на улицу после беготни и возни с братьями.
Но вот темнота начала меняться. Киннитан по-прежнему ничего не видела, но пустота вокруг уплотнялась, становилась похожей на кристалл. Каждая мысль в голове заставляла этот кристалл звенеть низким размеренным гулом огромного ледяного колокола. Киннитан стала тяжелой – тяжелее и старше всего сущего на земле. Теперь она поняла, каково быть камнем, неподвижно лежащим в земле: его мысли так же тяжелы, как устремленные ввысь горы. Она ощутила, как живет камень, отсчитывая не секунды, но тысячелетия, когда одна мысль – это бесконечность.
Она почувствовала нечто, какое-то постороннее присутствие – вне тела, но все-таки пугающе близко. Она показалась себе мухой, что разгуливает по животу спящего человека и не догадывается об этом.
Но спящего ли? Возможно, нет. Теперь она знала истинный размер мыслей, окружавших ее и проникавших внутрь. Сначала Киннитан приняла их за свои собственные, но тотчас поняла, что не в состоянии постичь заключенные в них идеи, как не в состоянии выразить словами грохот земли.
«Нушаш? Неужели это сам великий бог?»
Киннитан больше не хотела оставаться в этой твердой, как алмаз, говорящей темноте. Неприятное содрогание, исходящее от медлительных раздумий бога, было непереносимо для ее хрупкого разума. Бог слишком далек и слишком велик – не только для нее, но для любого человека. Огромный как гора – нет, как сам Ксанд и даже еще огромнее, – он может лечь на небо и заполнить его целиком.
И тут он, кто бы он ни был, заметил ее.
Киннитан вырвалась из плена, сердце ее колотилось, готовое выскочить из груди. Она очнулась в одной из комнат храма, ярко освещенной фонарями.