С помощью тестя Джон исписал целые тома своими изысканиями. Дети Вайолет, впрочем, вряд ли замечали в ее ответах что-то особенное. Нора переминалась с ноги на ногу, ожидая, когда мать приступит к обещанной постройке, но, так и не дождавшись, забыла о своей просьбе. Прозвенели каминные часы.
— Ого, — подняла голову Вайолет. — Они, должно быть, уже попили чай. — Она потерла щеки, словно внезапно пробудившись. — Почему ты не напомнила? Пойдем посмотрим, что там еще осталось.
Она взяла Нору за руку, и они направились к двустворчатой застекленной двери, ведущей в сад. Вайолет взяла со столика широкую шляпу, но, надев ее, вдруг застыла на месте, вглядываясь в легкую атмосферную дымку.
— Что это там в воздухе?
— Электричество, — ответила Нора, уже пересекая внутренний дворик. — Так говорит Оберон. — Она прищурилась. — Я его вижу — красные и голубые волнистые черточки. Будет гроза.
Вайолет кивнула и медленно пошла наискосок через лужайку, словно вступив в неведомую ей стихию, к каменному столику, откуда муж махал ей рукой. Оберон только что закончил фотографировать дедушку и малыша и теперь устанавливал все свои приспособления возле столика, жестами приглашая мать войти в кадр. Процесс съемки он сопровождал такой торжественностью, будто считал его долгом, а не развлечением. Вайолет вдруг ощутила жалость к сыну. Этот воздух!
Вайолет опустилась на скамью, и Джон налил ей чаю. Оберон поставил перед ними свой фотоаппарат. Обширная туча поглотила солнце, и Джон взглянул на нее с неудовольствием.
— Вот! Вот! — воскликнула Нора.
— Вот! — подхватила Вайолет.
Оберон открыл и снова закрыл объектив.
— Всё! — сказала Нора.
— Всё! — повторила Вайолет.
Передний край невидимого холодного фронта налетел на лужайку, завернув лацканы и листья, показавшие свою бледную изнанку; сквозь фигурный фасад ворвался в дом, взметнув со столика игральную карту и взворошив листы с упражнениями для пяти пальцев на нотной подставке рояля. Он всколыхнул кисточки диванных накидок и потрепал края драпировок. Острие холодного дуновения пронизало комнаты второго и третьего этажа и взмыло высоко вверх, откуда чеканщик весомых дождевых капель принялся щедро оделять ими собравшихся.
— Всё! — крикнул Август.
Глава четвертая
Цветами пойман, падаю в траву.
Марвелл
Все это летнее утро Смоки одевался для венчания. Он натянул на себя белый, слегка с желтизной, костюм — не то льняной, не то из альпаки, который, как всегда повторял его отец, когда-то принадлежал Гарри Трумэну. На внутреннем кармане, действительно, имелись инициалы Г. С. Т.; но, только назначив этот, совсем старый, костюм на роль свадебного, Смоки сообразил, что инициалы, в конце концов, могли принадлежать кому угодно и что отец его пронес эту шутку через всю жизнь, а в итоге увековечил, неизменно сохраняя полнейшую серьезность. Это ощущение Смоки в какой-то мере разделял. Он не раз задавался вопросом, не являлось ли и его образование чем-то вроде посмертной шутки (в пику вероломной матери?); и хотя Смоки вполне мог оценить этот розыгрыш, но сейчас, перед зеркалом в ванной комнате, ему было не до шуток: борясь с манжетами, он испытывал серьезное замешательство и охотно выслушал бы отца, который мог бы дать ему, как мужчина мужчине, кое-какие советы относительно бракосочетания и супружества. Барнабл ненавидел свадьбы, похороны, крещения в церкви, и едва только подобное событие надвигалось со всей неотвратимостью, немедленно хватал носки, книги, собаку, сына и исчезал. Смоки довелось присутствовать на свадьбе Франца Мауса и танцевать с мечтательного вида невестой, которая делала ему поразительные намеки; но, как-никак, женихом был не он, а Маус, да и брак вскоре распался.