Малютка тут же пригрелась и уснула.
– Наша будет, охотница, – сказала Сельна. – Даже не поморщилась от кошачьего запаха.
– Она еще не умеет морщиться.
Сельна, не отвечая ей, глядела на ребенка.
– Верно, стало быть, говорят жители селений: «Сухое дерево, падая, увлекает за собой живое».
– Ты слишком часто говоришь чужими словами, – сказала Марджо. – Притом словами поселян.
– А ты говоришь моими.
Тут обе умолкли и зашагали по знакомой тропе в горы, к своему дому.
* * *
Они не ожидали торжественной встречи, и никто их не встречал, хотя многочисленные караульщицы заметили их из засады. Охотницы в известных им местах передавали знаками свои тайные имена, и караульщицы снова исчезали в лесу либо уходили в гладкую на вид скалу.
Сами охотницы получали вести в виде птичьего щебета или волчьего воя, хотя поблизости не было ни птиц, ни волков. Эти звуки говорили о том, что их признали, а в одном из посланий им предлагалось поскорее доставить свою ношу в Большой Зал. Они поняли и все без единого человеческого слова.
Но не успели они дойти до дома, как луна скрылась за горами на западе, и Марджо, простившись с подругой, исчезла.
Сельна, держа завернутое в шкуру дитя, шепнула: «До вечера», но так тихо, что малютка даже не шевельнулась.
ПЕСНЯ
Колыбельная горному котенку
Спи мирно, малютка-кошка,
В берлоге твоей темно,
А мать твоя Дженну-крошку
Оденет своим теплом.
Мехом своим, мой котик,
Мать Дженну оденет.
В плоти твоей плоти
Будет уютно Дженне.
Спи, киска, не плачь непрестанно.
Увидишь во сне лето.
Увидишь – летят фазаны.
Форели плещутся в реках.
Но Дженне приснится другое —
Тьма да слепящий свет.
И мать твоя нынче укроет
Малютку от ночи и бед.
ПОВЕСТЬ
В Большом Зале стояли колыбели – одни из дуба, с прожилками, словно реки, бегущие к морю, другие из белой сосны, такой мягкой, что в изголовье виднелись, словно руны, следы от ребячьих ноготков. Но Сельна почему-то не положила ребенка ни в одну из них. Она весь день носила дитя у груди, думая, что ровное биение ее сердца успокоит малютку.
Новых приемышей нередко носили на руках. Их нянчили все женщины хейма, хотя Сельна прежде не проявляла особой нежности к детям. Запах младенцев и их нытье ее отталкивали. Но эта малютка была совсем другая. От нее пахло не кислым молоком и слюнями, а горной кошкой, лунным светом и терном – как раз на этом дереве спрятала ее мать, убитая кошкой. Она плакала только дважды, каждый раз в миг чьей-то смерти, и Сельна сочла это особым знаком. Дитя, конечно, могло вот-вот почувствовать голод, страх, холод и запищать. Сельна приготовилась сразу же отделаться от младенца, как только тот завопит. Но дитя лишь смотрело на нее глазами цвета весенней ночи, как будто читала в ее душе, и Сельна продолжала носить его на руках. Все успели заметить это и обсудить, и Сельна уже не могла, из опасения, что ее пристыдят, сбыть с рук свою легкую ношу. Сельна не боялась боли и лишений. Она гордилась тем, что может терпеть самые суровые наказания, она первая бросалась в бой, первая входила в холодный ручей и последняя садилась к огню. Но терпеть насмешки подруг по хейму она не умела.
К позднему утру, однако, малютка проголодалась и стала попискивать тихо, как цыпленок. Сельна покормила ее, как умела, из маленькой бутылочки – стряпухи очень дорожили ими. Обе порядком перепачкались во время кормления, поэтому Сельна понесла девочку в баню, согрела воду не так горячо, как обычно, и вошла в бассейн с голеньким тельцем на плече.
В теплой воде дитя довольно заворковало и уснуло.